«Я не знаю, как тебя спасти». На Урале мать узнала от освобожденного из плена бойца, что случилось с ее сыном

Татьяна одна из самых молодых активистов в екатеринбургском Комитете солдатских матерей. Большинство женщин — более старшее поколение, пришли сюда еще в 90-е, когда шла война в Чечне. У многих сыновья так и не вернулись домой. Татьяне 45 лет, ее сын пропал без вести на СВО. Сослуживцы, освобожденные из плена, рассказали, что он подорвался на гранате. Но Татьяна надеется, что сын все-таки выжил. Она не замкнулась на своей беде и решила, что будет помогать другим.

26-летний сын Татьяны получил повестку через несколько дней после объявления частичной мобилизации, 26 сентября. В 2022 году, после начала СВО его вызывали в военкомат для уточнения данных и выдали приписное свидетельство.

— В тот день мы собирались ехать в сад, копать картошку. Сыну позвонили из военкомата, напомнили о приписном, сказали прямо сейчас явиться туда. В военкомат мы поехали вместе. Он зашел, через какое-то время вышел: «У меня есть два дня на сборы». Я понимала, что сын по всем требованиям подходил под мобилизацию, по военной специальности он командир стрелкового отряда, после срочной службы какое-то время служил по контракту, уволился из армии в звании сержанта.

В первые минуты была в шоке, сказала ему: «Я не знаю, как тебе помочь, как тебя спасти». Он ответил: «Это я еду тебя спасать, ты хочешь, чтобы я прятался?» Мы поехали в магазин покупать то, что необходимо: медикаменты, термобелье, удобные берцы, чтобы не натирало ноги. 28 сентября проводили его. Первая неделя, которую я пережила, была страшной. У меня отнялась нога, лежала пластом, не могла собраться с мыслями.

Мы тогда переживали, что его отправят сразу [в зону боевых действий], без обучения. Но обучение было. Почти всё время мы с ним находились на связи. Его поставили командиром роты. Позже его сослуживцы мне рассказывали, что он был хорошим командиром. Старшие к нему тянулись, часто советовались. Он у меня очень начитанный, изучил всю историю Великой Отечественной войны, перечитал военные мемуары полковников и генералов — как немецких, так и наших. Знал все военные даты. А профессия у него была рабочая, бурил гидроскважины.

В начале декабря он в очередной раз позвонил мне, поговорили. Сын сказал, что готовится «что-то серьезное». Ничего конкретного не сообщил. Позже я узнала от его девушки, что он также позвонил ей, сказал: «Если со мной что-то случится, пожалуйста, будь сильной. И маме передай, чтобы она была сильной». Потом я узнала, что вскоре после этого звонка они ушли на задание. В ту ночь, когда их отправили, мне приснился сон. В том сне сын сказал мне: «Мама, меня больше нет». Я проснулась от крика, подумала, какой сон ужасный. Но в тот момент была уверена, что такого не может случиться.

Утром, как всегда, села за компьютер — я работаю из дома. В девять утра мне позвонила жена сослуживца сына: «Таня, звонят [жёны сослуживцев], говорят, ребята попали в засаду и их взорвали». Был шок, но я нашла силы ответить: «Давай раньше времени не будем [ничего додумывать]». Оказывается, мужья из группы, кто успел отступить, начали звонить своим жёнам. Истории, что они рассказывали, были страшные, разные. Это было невыносимо. Я решила для себя, что никого пока слушать не буду. Сын мне говорил: «Если со мной что-то случится, тебе в первую очередь позвонит командование части». Но мне никто не звонил.

Прошло два дня. Мы встретились с девушкой сына, ей тоже позвонили [жёны сослуживцев], сообщили, что парень — груз 200. Мы тогда жили в аду. Каждый день нам сообщали какие-то новости, подробности того, что случилось. И каждый раз история о гибели группы была разной. Из части официально так никто и не звонил. А нам в это время уже рассказывали, что мы, оказывается, ходили сдавать ДНК (анализ ДНК сдают лишь по направлению военкоматов, получив точную информацию из части. — Прим. ред.). Эти слухи были уже невыносимые.

Я оборвала телефоны части, телефоны горячей линии Минобороны. Там сначала сообщили, что сын есть в списках, он в строю и с ним всё в порядке. Но один молодой человек на горячей линии очень помог мне в поиске информации. Я сказала, что не знаю, где он, даже не знаю его личный номер. Только цифры, а нужны были еще буквы. Но эти буквы не знал даже сын, как и многие другие ребята из первой партии мобилизованных. Сначала мы с сыном вообще не знали, где его жетон. Искали, я делала по телефону запросы в военкомат. Я до этого думала, что всем выдают жетоны и они носят их с собой. Уже потом, когда прибыли октябрьские мобилизованные, всё пришло в порядок.

Обо всем этом я, плача, рассказывала тому человеку на горячей линии. Он сказал: «Но ведь, возможно, ваш сын дезертир». Ответила, что мой сын не может быть дезертиром. Он мягко объяснил, что так говорят все близкие, но бывает всякое, это боевые действия, ваш сын человек, и, как человек, он мог просто испугаться. Я рассказала, что говорят сослуживцы. Он пообещал перезвонить мне. Перезвонил на следующий день в 8 утра.

«Но вы должны знать, ваш сын будет числиться в строю, пока не передадут точные сведения из части. Именно так, что он в строю, вам пока будут говорить везде [в военных ведомствах]. Потому что официально это действительно так». Разъяснил информацию по денежному пособию, предупредил, что, возможно, могут позвонить мошенники. Объяснил, что делать в таком случае. Он не обнадеживал, хотя добавил, что бывает всякое. Когда я через какое-то время снова набрала номер горячей линии Минобороны, сын уже был в списках без вести пропавших. Кроме него пропали еще трое ребят из той группы. Все из нашего города (город в Свердловской области. — Прим. ред.).

Когда я пришла в Комитет солдатских матерей Екатеринбурга, на приеме был представитель от аппарата уполномоченного по правам человека. Мне объяснили, что тело сына, если он погиб, на данный момент вытащить нельзя. Я ответила, что у меня есть информация, что он в плену. Откуда у меня была такая информация? Возможно, сейчас скажу крамольную вещь, практически все мамы, жёны, близкие родственники пропавших ходят по бабкам (гадалкам, ясновидящим). Я тоже к ним ходила. И все они говорили мне, что сын живой, в плену. Поэтому я сказала на приеме про плен.

Тогда мне ответили: ищите доказательства. Как? «Ищите информацию, смотрите чаты, телеграм-каналы, изучайте все видео. Если на вас кто-то выйдет с информацией о сыне, обязательно конспектируйте, по возможности записывайте разговор. Как только появляется информация [о нахождении в плену], передаете ее нам, если подтверждается — мы ставим его на обмен».

Я осталась в Комитете солдатских матерей, решила, что буду помогать другим. А через какое-то время узнала, что двое ребят из группы моего сына в плену, по ним работают, чтобы их вытащить. Оказывается, в комитет обратилась мама одного из них. До этого на нее вышел солдат, который был в плену вместе с ее мальчиком. Того бойца освободили по обмену, и он, вернувшись, нашел мать своего товарища по неволе.

Я стала молиться, чтобы парней быстрее освободили. Наконец их обменяли. Я готова была сразу поехать к ним. Меня попросили: не надо, сами наберут. Наконец позвонил один из них и всё рассказал. Я узнала, что на том задании мой сын был на самом дальнем из всех блокпостов, они были первыми, когда начался бой. Оказалось, парни держались на том блокпосту три дня, у них не было рации, они не могли сообщить, что живы. Был приказ не отступать, и, даже когда было всё ясно, мой сын принял решение: не отступать. Как рассказал мне тот мальчик, они отстреливались до последнего. Никаких шансов уйти уже не было. Сказал: «Простите, парни».

Они продолжили отстреливаться. И все-таки мальчик, который мне всё это рассказал, лично не видел, как мой сын погиб. Видел лишь взрыв из его окопа. Потом этих двух ребят тяжело ранило, их взяли в плен. Он рассказал, что с ним было в плену. Когда захватили, предупредили: упадешь в обморок — пристрелим. Он шел, истекал кровью, его били по месту ранения. Медицинскую помощь ему не оказывали до того момента, пока не пришел Красный Крест (и не зарегистрировал его как пленного. — Прим. ред.). После начали оказывать помощь, правда, отчасти это тоже можно назвать издевательством: магнитом пытались извлечь осколки из раны. Хотя все-таки был один врач, который отнесся к нему по-человечески, помог, обработал, зашил рану, угощал сигаретами.

Возможно, моя история, мой путь поисков пригодится другим людям. Самый главный вывод: нужно быть осторожнее в распространении личной информации.

Когда мы выходим на пустую темную улицу, инстинктивно оглядываемся. А в интернете такого нет, люди перестали «оглядываться», потеряли чувство опасности. Когда началась мобилизация, многие выкладывали фотографии своих родных с проводов. А когда ребята писали им оттуда, что у них всё хорошо, родственники и друзья писали посты об этом у себя в соцсетях, публиковали радостные вести, забывая о том, что вся эта информация может быть использована противником, той стороной или мошенниками.

И еще самая главная ошибка: когда человек пропадает, не выходит на связь, находясь на СВО, жёны, матери начинают писать на украинские сайты, выкладывать фотографии, полные данные, свои телефоны. Этой информацией пользуются мошенники. После звонят: мы знаем, где ваш муж, сын, заплатите, скинем видео. В одной из частей мне рассказывали про подобный случай. Боец погиб на глазах у других. Тело не нашли. Через какое-то время матери прислали фотографию. На том снимке какой-то наш пленный боец держит фото ее сына, который якобы тоже находится в плену. Оказалось, фото выложил наш блогер из добрых побуждений, хотел распространить информацию, чтобы парня освободили.

Мать, увидев это, каждый день ходила в прокуратуру, требовала: найдите сына, поставьте на обмен. В качестве доказательства предъявляла тот снимок. Прокуратура нашла того парня, якобы державшего снимок. Его уже обменяли, он был дома. Оказалось, он никогда так не фотографировался и не знает человека на фото. Снимок оказался смонтирован. Блогер в добром порыве сделал только хуже. Наши соцсети, личные страницы, которые касаются информации о специальной военной операции, мониторят. Мошенники монтируют даже видео.

Я осталась в Комитете солдатских матерей, чтобы помогать другим. Пока я не могу напрямую работать с людьми, вести приемы. Не хватает на это сил — ни моральных, ни физических. Работаю с документами, обращениями, обзваниваю нужные ведомства или службы.

Но позже хочу организовать группы психологической помощи матерям, женам, сестрам. По специальности я консультант-аналитик программного обеспечения. Сейчас пошла на курсы психологов, чтобы оказывать помощь семьям бойцов СВО.

Люди часто думают, что могут справиться своими силами. Но, когда мы замыкаемся на своем горе, мы вредим себе. Я сама лично сталкиваюсь с тем, что мне говорят, когда хотят успокоить: «Что поделать, бывает», «У тебя же есть еще ребенок». Или: «Всё проходит», «Не расстраивайся» — как будто я машину разбила. Это ранит еще больше. Когда слышишь эти слова, понимаешь, что остался один.

Многие родственники, друзья начинают тебя избегать, потому что не знают, что сказать, им тоже больно, они не хотят пускать в себя твою боль еще и еще. Даже в семье люди часто остаются одни. Муж и жена раскалываются, замыкаются одни в своей боли и не могут помочь друг другу. Им самим настолько плохо, что сил на поддержку друг друга просто нет. Поэтому вот такие группы или индивидуальные консультации очень нужны сейчас людям.

У меня есть младший сын, пятиклассник, он тоже очень переживает, может заплакать ночью. Это правда страшно. Еще у меня осталась надежда. Ведь те ребята не видели сына мертвым. Любая мать верит. Каждый день я встаю утром и жду, что сегодня мне позвонят и скажут: ваш сын жив.

Прочитайте также истории уральских матерей, которые до сих пор ищут своих сыновей, пропавших во время чеченских войн.