«Редко когда убивают с удовольствием». Как военные рвутся в зону боевых действий и какими возвращаются — интервью с психологом

В этом интервью мы пытаемся разобраться, какие психологические травмы получают военные, из-за чего они так стремятся вернуться обратно и почему их жизнь после боевых действий больше никогда не будет прежней.

Ольга Калинина — клинический психолог и гештальт-терапевт, которая семь лет проработала в УФСИН с заключенными. Специалист занималась полным сопровождением осужденных на всё время их наказания. С ней они могли откровенно поговорить о своем прошлом, поделиться тревогами и переживаниями. В основном среди ее пациентов — заключенные строгого режима, которых приговорили к 15–20 годам колонии. Среди них было и немало ветеранов Афганистана и Чечни.

— Те, с кем вам довелось поработать из числа ветеранов, за что они отбывали наказание?

— Как правило, это преступления насильственного характера под воздействием алкоголя или наркотиков. В моем понимании — это люди достаточно тревожные с сильно развитой акцентуацией характера. Каждому человеку свойственны какие-то черты характера: эмоциональность, «застревание» на каких-то событиях и так далее. У многих с этим всё в норме, а у таких людей, совершавших преступления, акцентуация зашкаливает. У них повышенная возбудимость, повышенная ригидность (неспособность адаптироваться к новым условиям, идти на компромиссы. — Прим. ред.). Большая любовь к родине, но при этом сложно жить в новой среде, мало что интересует. Жизнь как бы поделилась на до и после. Когда началась ситуация с Украиной в 2014 году, часто слышала от людей, что они хотят вернуться, потому что в тех местах они знают, как им жить. Им нужна сопричастность, человек, который понимает. Как правило, многие ищут себе подобных в этих историях и встречаются с непониманием со стороны людей, которые не участвовали в военных действиях.

— Вы говорите о насильственных преступлениях, а что именно они (бывшие участники вооруженных конфликтов. — Прим. ред.) совершали: убийства, изнасилования?

— Чаще всего это драки, убийства. Не могу вспомнить, например, человека, который сидел за кражу. Редко, когда бывшие военные совершали преступления целенаправленно, то есть понимали, что хотят убить человека. Были случаи, когда человек, рассказывая про Чечню, говорил о том, что мне нравилось убивать и я хочу продолжать это делать, я получаю от этого удовольствие. Но это единицы.

— Что это был за человек?

— В том случае были ранние нарушения типа привязанности, то есть нарушение отношений с родителями. Не было устойчивой связи в семье, и человек не получал достаточно любви и ласки. С подросткового возраста начал убивать животных. То есть у него удовольствие только через смерть наступало. Таким способом он чувствовал, что сам живой.

— Этот человек своего рода психопат?

— Ну да.

— За что он сидел?

— За убийство, даже не одно. Видимо, пока его искали, он успел совершить еще ряд убийств.

— А за что он убивал?

— Во время разбоя, ограбления магазинов, ларьков. Образно говоря, там были такие преступления, когда приходит друг и говорит: «Хочу выпить». Ты радуешься и предлагаешь ему ограбить магазин: «Ты будешь воровать, а я буду убивать». При этом человек не пил.

— Что вам рассказывал этот человек?

— Говорил, что нравилось убивать, что неважно кто это: женщина или дети. Важен был сам процесс. Мы говорили вообще про контекст: кого можно убивать, а кого нет. У всех по-разному ведь: кто-то может убить только в случае защиты себя или близкого. Чаще всего так. Но редко бывает, когда убивают с удовольствием.

— Работая в УФСИН, вы общались и с ветеранами Афганистана, и с ветеранами Чечни. Есть какие-то различия в том, как они воспринимали войну?

— Если в период Советского Союза воевать было честью и достоинством, и люди возвращались героями, то в Чечне произошло изменение всех ценностей и установок. В моей памяти тех заключенных, воевавших в Чечне, было больше, чем тех, кто воевал в Афганистане. Но я не знаю, с чем это связано, могу только фантазировать.

Мне больше грустно за них. Вспомним Вторую мировую войну — с какой гордостью и честью люди приходили, и если афганцы успели словить эту дозу геройства, то с ветеранами Чечни такого не было. Я точно не помню, чтобы как-то праздновалось окончание этих двух войн. Масштабно не обсуждается, и эти люди как непризнанные герои. Они очень тревожные, нет понимания жизни. Плюс Чеченская война пришлась на период развала Советского Союза, и понимание, за что воевать и как жить, было тоже непонятно.

— Как вам удавалось их разговорить и охотно ли они шли на контакт и делились переживаниями?

— Конечно, в начале было тяжело: я пришла молодой студенткой и мне нужно было завоевывать авторитет. Было у них очень много проверок, когда мне говорили: «Я завтра убью этого». И ты постоянно находишься в таком балансе: с одной стороны надо пойти и сдать, а с другой — выдерживать вообще всё, что говорят. Это касается и того, когда мне угрожали: «Я освобожусь, узнаю, где ты живешь, и тебя убью, изнасилую», и всё это в красках рассказывали. Это научило меня не реагировать и быть невозмутимой. Только после того как я эти бесконечные проверки прошла, они начали приходить и раскрываться, рассказывать, что с ними происходит.

— И что с ними происходило? Закончилась война, она совершили преступление, сели. Что их после всего тревожило и терзало?

— У всех людей, отбывающих наказание, по сути две основные проблемы: взаимоотношения с близкими и отношение к своему преступлению. Нередко родные заключенных отворачиваются от них из-за того, что не готовы видеть и принимать. Например, человек, защищая девушку, убил нападавшего. От него отвернулись все, даже мать, и он остался совершенно один. Что касается второй проблемы: с одной стороны, это люди, которые знают, что они способны на убийство, а с другой — не знают как жить с этим знанием.

— Можно ли подготовить человека психологически к боевым действиям? Может есть какая-то методика?

— В зону боевых действий с военными всегда ездят психологи. Последние лет 10 такое точно есть. Но здесь важно уделять внимание людям именно в поствоенное время, когда они возвращаются. Большое значение имеет, кто находится рядом в этот момент и с кем может человек открыто говорить о том, что с ним происходит. Они приходят абсолютно другими.

— Как участие в вооруженных конфликтах ломает человека?

— Ты живешь-живешь, а потом оказывается, что тебе нужно убивать ради чего-то. Естественно, всё смещается. Нужно найти смысл: для чего я это делаю, понимание, зачем я должен убить этого человека. Конечно, после такого меняется восприятие мира. Как правило, самооценка становится такой «качающейся». То есть, с одной стороны, ветераны боевых действий чувствуют себя сильными и смелыми, а с другой — она достаточно нестабильна, потому что в других сферах они оказываются нереализованными. Ответить на вопрос, как меняется человек после боевых действий, сложно.

— Можно сказать, что перелом происходит в процессе, а не в послевоенное время, когда адреналин поутих?

— Это получается, происходит уже второй раз. Сначала нужно адаптироваться к тому, что ты находишься в зоне вооруженного конфликта и учиться жить по-новому, а потом — когда возвращаешься в мирную жизнь. Это уже совсем другая история, к которой тоже нужно адаптироваться.

— С какими конкретно психологическими проблемами военные сталкиваются? ПТСР, депрессии, суицидальные наклонности?

— Это всё по сути и включено в посттравматическое стрессовое расстройство и то, что из него может вытекать. То, как человек реагирует, включая всё от замкнутости до повышенной агрессии. Кто-то отлично адаптируется в силу своих личностных особенностей, но, как правило, большинству нужна поддержка. Эта острая тревожность может спать, так же как ПТСР. С годами оно может развиваться или не наступить вообще. Но зачастую всё зависит от окружения, от тех, кто был рядом в момент боевых действий, и тех, кто был после. Семья — это тоже сдерживающий фактор. У переживших боевые действия есть четкая корреляция: если есть семья — я ответственен за них, если нет, то и терять нечего.

— Как может проявляться ПТСР?

— Такого, как в фильмах показывают, я не встречала. Да, люди становятся более чувствительными, чуткими. Могут вначале реагировать на звук, шум и всё остальное. Но говорить, что из этого разовьется ПТСР, нельзя. Многие могут вернуться с депрессией и нуждаться в медикаментозном лечении. Но может такого и не произойти. Если близкие видят затяжной характер и отсутствие изменений, то нужно обращаться за помощью.

— А чем семья может вообще помочь военному? Как его поддержать после возвращения из зоны вооруженного конфликта?

— Просто быть рядом и не игнорировать, быть готовыми к тому, что человек придет, вероятнее всего, другим. Если случается тяжелая травма (нет ноги или руки), тоже приходится заново учиться жить. И это тяжело для всех. Здесь нужна комплексная помощь и семье, и военному. И она должна быть целостной.

— Как у нас в России выстроена работа по психологической адаптации и реабилитации?

— Психологическая помощь же не является обязательной, и многие ее, как правило, обесценивают. Но вот сейчас у нас в области есть психологическая поддержка и для жен, и для матерей, и для участников боевых действий.

— Вы сказали, что некоторые люди быстро адаптируются к жизни после боевых действий, а у некоторых и вовсе ПТСР не наступает. Почему так происходит, из-за каких личных качеств?

— Сложный вопрос в силу того, что он захватывает все сферы. Это восприятие жизни, понимание того, чего ты хочешь от жизни и для чего живешь, умение реагировать в стрессовых ситуациях. Чаще всего, если у человека были физические ранения, то им приходится тяжелее, потому что телесная целостность нарушена. Влияет и социальная структура, то есть как люди видят и воспринимают себя, как его воспринимают другие.

— Можно ли сказать, что человек изначально психологически здоровый и стойкий переживет и не сломается?

— Нужна целая совокупность факторов, но всё равно, говорить, что если ты стойкий и уверенный в себе в одной жизни, то не факт, что останешься таким в другой. Это очень сложно.

— Общались ли вы с кем-то из участников СВО. Как-то отличаются их рассуждения и мотивация от тех, кто воевал в Чечне или Афганистане?

— Многие из тех людей, которых я знаю и которые участвовали в спецоперации, это по большей части мои бывшие коллеги, идут добровольцами из-за большой любви к родине. Они и в полицию шли, чтобы защищать страну и помогать людям, и на спецоперацию ушли точно с такой же целью. Но при этом я слышу от них, что они не получают поддержки от близких и их осуждают.

— И как на них сказывается это осуждение?

— Конечно, легче идти и что-то делать, когда есть поддержка.

— Но они же всё равно остаются на спецоперации, значит мотивация сильнее.

— Ну да.

— Как вы считаете, почему близкие могут осуждать военного за его выбор отправиться на СВО?

— Возможно, таким образом они пытаются справиться со своим напряжением. Понимание того, что родной человек может не вернуться, это тоже страшно. Но при этом как-то вербализировать эти чувства и сказать о них не получается. Может, это от неумения разговаривать, может, они примеряют на себя такую роль и считают, что точно бы не пошли.

— Вы говорили о том, что ветераны Чечни, отбывавшие наказание, когда узнали о начале конфликта на Украине в 2014 году, хотели отправиться туда. То же самое происходит и сейчас. Почему с точки зрения психологии люди, которые уже участвовали в боевых действиях, хотят вернуться туда?

— Фрейд говорил: как мы все стремимся к жизни — точно так же мы стремимся и к смерти. Может, это какая-то биологическая наша особенность. Но я думаю, что это связано с колоссальным выбросом адреналина, который больше нигде получить невозможно. Но это моя фантазия.

— Это какая-то адреналиновая зависимость?

— Если человек никогда не получал такого большого спектра эмоций, то здесь он чувствует жизнь, чувствует себя нужным. Он думает, что сможет принести пользу и найти даже в этом смысл своей жизни.

— А как военные, с которыми вы общались, объясняли свое желание вернуться?

— Там точно есть люди, которые их поймут и поддержат, там они будут не одни. Когда они возвращаются из зоны боевых действий, то нужно адаптироваться заново, найти человека, который бы понимал. Но там, на войне, они не чувствуют себя одинокими.

— С вашей точки зрения, военные преступления совершаются под давлением обстановки: от страха или на адреналине? Или склонность к этому изначально присутствует в человеке и он просто поддается ей?

— Я не могу вспомнить ни одних боевых действий, где преступлений бы не было. И в то же время не могу вспомнить мирного периода без них. Это то, что было и есть всегда. Да, всё зависит от человека — готов он к этому или нет. Говорить о том, что в военное время все убивают и насилуют, мы же не можем. Такие границы созданы обществом для его же комфорта.

— Кажется, что на фронте вероятность того, что твои преступления останутся без наказания, позволяют легче перейти рамки дозволенного.

— Если вы увидите пустую дорогу и красный свет. Вы будете стоять ждать зеленый или перейдете на красный?

— Чаще всего я жду зеленый, но иногда, да, перехожу на красный.

— Ну и здесь примерно также. Только ограничением является ваша внутренняя установка. Но есть же люди, которые приезжают с фронта, никого не убив.

— Можно ли сказать, что те ветераны, отбывавшие наказание, не смогли адаптироваться к мирной жизни?

— Я бы так не сказала и не хотела бы. Думаю, что здесь больше история про случай, потому что у них были ситуативные преступления. Говорить про то, что они не смогли адаптироваться… Они наоборот более ответственны за себя, более самостоятельны, не полагаются на других и опираются на себя. В местах лишения свободы они оказались в силу того, что их не научили справляться со своими эмоциями. Не было кого-то рядом.

— По вашему опыту, как люди, пережившие боевые действия, становятся преступниками?

— Кажется, это такое исследование, которое никто никогда не делал. Понятно, что люди становятся более эмоциональными и возбудимыми. При том, что проявляется это по-разному. У кого-то ярко, а кто-то наоборот становится замкнутым. Говорить, что у людей, вернувшихся с фронта, шанс стать преступником выше, кажется мне, подлым и нечестным. Эти люди защищают нашу страну и делают большое дело.

— Как военному морально и психологически подготовить себя к отправке в зону боевых действий?

— Есть вещи, к которым себя сложно подготовить. Скорее, нужно иметь понимание, что это когда-то точно закончится и находить в этом смысл для себя. Понимать, зачем это делаешь, и уже станет легче.

— Вам не кажется, что война противоречит в принципе человеческой природе? И убийство другого человека нельзя объяснить для себя? Возможно, люди, которые пытаются найти смысл в этом, и говорят, что это было необходимо, пытаются таким способом себя оградить от последствий?

— Но это на самом деле необходимость — не только защитить родину, но и себя. Мы оказываемся в такой ситуации, когда либо ты, либо они. Это вопрос жизни и смерти. И дальше человек делает выбор.

— Убийство другого человека — это естественные действия для него?

— Сказать, что это норма — неправильно, но и говорить обратное — сложно. В природе животные убивают себе подобных. Нас от них отличают сознательность и мораль. Но если мы это делаем, значит нам это свойственно.

Почитайте откровения тюменца, который движимый патриотизмом, ушел на спецоперацию добровольцем. Но спустя шесть месяцев в зоне СВО и несмотря на плохое здоровье, 47-летний мужчина не может вернуться. Как изменились его взгляды — в честной колонке. Также на важные вопросы о подготовке перед отправкой на фронт, общении с родными во время службы и многом другом ответила экс-психолог служебно-боевой подготовки и военный пенсионер. Ее советы — в материале наших коллег.