Главный нейрохирург Екатеринбурга — о детских инсультах и операциях, за которыми следит вся страна

— Для меня время останавливается, когда я начинаю оперировать. Операционная становится вселенной, а операционная бригада — ее центром, константой. В этой вселенной все настроено на то, чтобы спасти жизнь человека, который лежит на операционном столе. Время вокруг бежит, материки сдвигаются, пояса расходятся, а ты сидишь и делаешь свою работу.

Владимир Колотвинов, главный внештатный нейрохирург Екатеринбурга, разговаривает с нами в кабинете 40-й больницы, где следит за подготовкой к операции по удалению опухоли мозга пациента. В это время ассистенты выполняют трепанацию черепа. Закончится это интервью уже в операционной. За час Владимир Колотвинов расскажет о неизлечимых случаях в нейрохирургии, подростках, переживших инсульт, эмоциональном выгорании врачей и самых тяжелых пациентах, которые в разное время попадали к нему на стол.

— Сейчас мы будем проводить операцию по удалению опухоли среднего размера (3 см). Всего операция длится пять часов, потому что есть проблема — сложная локализация. Подготовка уже началась, ее проводят мои ассистенты. Сначала делаем трепанацию черепа. Звучит это, конечно, ярко, на самом деле мы просто удаляем участок кости, чтобы попасть в полость черепа. Потом этот кусочек поставим обратно и зашьем. Это важный элемент операции, но не главный. Основная работа начнется позже, когда в операционную придет хирург, будет деликатно отделять опухоль от мозга и начнет ее удаление. Это называется микрохирургия.

— В год в отделении проводят около тысячи операций. Они все разные?

— Все люди разные, поэтому и опухоли у них тоже разные. Опухоль может прирастать к тканям, а может вдавливать, она может быть плотной или жидкой. Может прилегать к разным черепным нервам, отвечающим за разные функции организма. Бывает, что артерии прирастают к опухоли, и их приходится отделять. Нюансов много. Поэтому в каждой нашей операции есть момент творчества.

— У хирургов есть лист ожидания. Сколько времени составляет ваш?

— Нисколько. К нам поступает пациент, и уже на следующий день мы проводим операцию. Если человека привозят на неотложке, операцию делаем сразу. Всех пациентов, у которых происходит сосудистая катастрофа, доставляют к нам, в 40-ю. Это внутричерепные кровоизлияния, обычно не связанные с травмой. Причиной может стать гипертоническая болезнь, атеросклероз, аневризмы сосудов головного мозга. То есть аномалии, которые у человека с рождения. В какой-то момент они взрываются и вызывают кровоизлияние в мозг. В тот же день мы либо удаляем кровоизлияние, либо выключаем сосудистую аномалию из кровотока, чтобы не было рецидива.

— Сколько часов продолжалась ваша самая долгая операция?

— Самая длительная операция, в которой я участвовал, длилась 25 часов. Мы работали двумя бригадами, оперировали сложную опухоль. Но это редкость. В других случаях операция может длиться пять часов, а есть коротенькие вмешательства. За день один врач может провести пять таких. Иногда мы делим операцию на несколько этапов. Каждый из них делают разные хирурги.

— Сколько операций в год делаете вы?

— Около сотни.

— Есть ли до сих пор неизлечимые случаи в нейрохирургии?

— Бывают, к сожалению. Чаще всего это связано с локализацией опухоли: бывает, что она расположена таким образом, что хирургическое вмешательство может привести к серьезным осложнениям. В таких случаях делать операцию смысла нет. Другой пример — если вдоль плотной опухоли проходят крупные артерии, и мы не можем ее удалить, не нарушив целостность системы мозга. Задача хирурга сделать так, чтобы люди выздоравливали, а не становились инвалидами. Поэтому в этих случаях пациент признается неоперабельным. Но это не значит, что человек не имеет шанса на выздоровление. За его жизнь будут бороться онкологи. Есть разные варианты лучевой терапии, радиохирургии, химиотерапии.

— Часто ли хирургам приходится идти на риск и делать операции, в успешности которых нельзя быть уверенным на 100%, чтобы спасти пациента?

— Все риски мы обсуждаем с пациентами. В конечном счете именно человек должен принять решение — оперироваться или нет. Но бывает, что не все врачи готовы взяться за такие операции. Такая проблема есть. Это связано с повышенным интересом к нашей профессии со стороны следственных органов. Часто они не понимают, что хирургия и — в особенности — нейрохирургия — творческие профессии, что человек — это не робот, он в миллион раз сложнее. Просто взять и подвинтить винтики, которые отошли или проржавели, не получится. Иногда лучшим решением бывает не трогать человека, если речь идет о неврологических нарушениях в будущем.

— В 2015 году был громкий случай, когда из Полевского к вам доставили женщину, беременную двойней. У нее был инсульт, произошло кровоизлияние. Как вы решали: идти на риск и спасти детей или подстраховаться, сделав кесарево сечение?

— Я как сейчас помню: женщине было 38 лет, она забеременела после ЭКО. Мы понимали, что для нее эта беременность — желанная и долгожданная, что, скорее всего, это ее последний шанс иметь детей. По акушерско-гинекологическим приказам кровоизлияние в мозг (а у нее была аневризма) является показанием к прерыванию беременности. То есть самое очевидное, что можно было сделать, — прервать беременность и лечить маму. Но она была на 20-й неделе беременности.

Мы сделали УЗИ, увидели, что и ручки, и ножки шевелятся, сердца бьются, дети развиваются нормально. Ну как это прервать? Мы оказались перед дилеммой. Поступим согласно акушерско-гинекологическому приказу — рискуем получить два маленьких трупа и один большой, потому что в одном человеке находятся три жизни. Отойдем от канонов — можно попытаться спасти всех. Хотя риск, что результат будет тот же, оставался. Как поведут себя сосуды головного мозга матери, никто не знал. Они могли отреагировать на кровоизлияние спазмом, а спазм артерии мог привести к вторичному ишемическому инсульту.

— Решение принимали лично вы?

— План действий обсуждали коллегиально. Решили, что нужно попытаться. Мнение самой пациентки тоже учитывали, хотя в тот момент она не совсем понимала, что происходит вокруг. Мы также много общались с ее семьей. Отец детей был в шоке. Что понятно: это же трагедия, которая затрагивает не одного человека, а целую семью. В результате мы пошли на риск, и все у нас получилось. Прооперировали, выключили кровоток аневризмы. Ситуация оказалась тяжелой, поэтому всего пациентке провели несколько операций. Потом мы еще долго мониторили состояние матери и ее детишек.

— Дети родились здоровыми?

— Сама беременность протекала тяжело. В роддоме нашей же больницы женщине сделали кесарево сечение. Детишки появились на свет совсем крошечные, но все же весили больше килограмма. Это были девочки, и они выжили. Сейчас, насколько я знаю, у них все нормально.

— Весной 2017 года был еще один сложный случай — к вам привезли Полину Негодину, девочку с опухолью сосудистого сплетения головного мозга. Операция оказалась настолько тяжелая, что после ее завершения о ней написали все СМИ города. В чем была главная трудность?

— Девочке в тот момент было всего два месяца. У нее была сложная, богатососудистая опухоль, расположенная глубоко в мозге. Эта опухоль вызывала окклюзионную гидроцефалию. Это когда голова начинает увеличиваться в размерах из-за того, что в ней скапливается жидкость, которая грозит раздавить мозг вместе с костями. Нашей главной задачей было не допустить кровопотери. В таком возрасте она может оказаться смертельной. Во время хирургии была небольшая кровопотеря, в пределах разумного, поэтому операция прошла успешно. Во многом нам помогло то, что эта была штатная ситуация, и мы могли спланировать операцию заранее.

— Недавно к вам привезли из области 14-летнего мальчика после инсульта. Часто ли поступают дети с таким диагнозом?

— Таких случаев немного, и чаще всего они связаны с врожденными аномалиями. Иногда люди рождаются с предрасположенностью к кровоизлиянию. За год к нам поступает не больше десяти детей с таким диагнозом.

— Какой срок можно считать критическим для попадания на операционный стол в подобных случаях?

— Если ситуация неотложная, то хорошо бы попасть в тот же момент. Но сделать это физически невозможно. Человек может находиться на даче или на улице, понадобится время для эвакуации. Но если требуется хирургия, то лучше бы, чтобы он попал к нам в течение первых четырех часов.

— Большинство людей считают болезнь, ту же опухоль, случайностью, которая почему-то произошла именно с ними. Как врач, который каждый день имеет с ней дело и знает, насколько хрупок наш организм, воспринимает болезнь?

— Для нас хирургия — это работа, поэтому и относимся мы к ней как к работе. Мы просто выполняем свое дело, потому что если мы будем все воспринимать эмоционально, просто не сможем трудиться. При этом я не хочу сказать, что у хирургов нет эмоций. Конечно, есть. Но наше восприятие болезни действительно отличается от того, как ее видит человек не из медицинской среды.

— Как врачи справляются с эмоциональным выгоранием?

— За рубежом уделяют больше внимания профессиональному выгоранию в среде врачей, чем у нас. Но я могу сказать про себя, что я не страдаю от этого. В какой-то момент у меня выработался блок: я просто не воспринимаю происходящее сквозь призму эмоций. Наверно, мне повезло. Но это касается не только меня, всего коллектива. Если кто-то чувствует, что выгорел, он уходит. Потому что когда работа не приносит удовольствия и удовлетворения, то какой смысл продолжать заниматься этим делом?

— Какая благодарность от пациента тронула вас больше других?

— 13 лет назад я оперировал маленькую девочку. Она только пошла в первый класс. Операция прошла хорошо, и потом, к счастью, все у нее было в порядке. Девочка нарисовала мне бабочек. Я до сих пор храню их в своем кабинете.

Почитайте другие интервью с врачами Екатеринбурга, которые проводят сложнейшие операции и спасают жизни сотен людей. В прошлый раз мы поговорили с заведующим детской кардиохирургией Свердловской областной клинической больницы № 1 Константином Казанцевым о том, каково это — делать операцию на сердце новорожденного.

А здесь — репортаж из роддома 40-й больницы, палаты в которой похожи на квартиры.