«Зло победило добро, я это чётко вижу»: откровенное интервью известного на весь мир нейрохирурга

Люди едут к нейрохирургу Павлу Сёмину со всей России и из других стран — но несмотря на популярность и серьёзную загруженность, он находит время, чтобы подольше поговорить с пациентами и понять, что у них действительно болит. Ради интервью с нашими коллегами из НГС Павел Сёмин специально приехал в клинику Мешалкина из командировки — и не побоялся откровенно рассказать журналисту о призвании и выгорании врача, ненависти людей к медицине и сочувствии к больным.

О детстве

Я родился на Урале, город есть такой — Верхняя Салда, там знаменитый верхнесалдинский титановый завод. Большое такое, градообразующее, основное предприятие и маленький город совершенно закрытого типа. Там и прошло моё детство. Большой плюс этого, что я в детстве видел большое количество летательных аппаратов — рядом была большая авиабаза, и всё детство можно было наслаждаться различными истребителями, штурмовиками. Для мальчика в детстве это здорово, потому что не такое уж богатство игрушек было в 70-е годы. А самолёты… Захватывали дух. Кто-то лётчиком хотел стать — в каком-то плане эта мысль всех посещала.

У меня вообще в родне никого в медицине нет, я первый медик. У меня просто был эпизод, что я дико, серьёзно болел [золотистым стафилококком] и лежал в НИИ лёгких в Свердловске, должен был вроде как погибнуть, но благодаря докторам, сопереживанию и старанию большого количества населения, где я жил… Всё получилось удачно.

Мама устроилась санитаркой [в больницу] и была возле меня всё время. Хотя она инженер-конструктор, но я думаю, что история с моей болезнью и вообще моим болезненным детством достаточно серьёзно её развила в умении лечить детей. Я думаю, что уровень профессиональной медсестры она точно имела.

И ещё в целом сыграл роль [в выборе профессии] интерес к биологии. Я мог собирать разных там букашек, изучать их, приносить их даже домой! Для родителей потом был сюрприз — вечерний бомонд кузнечиков, червячков и жучков. Так изучение природы достаточно неплохо переросло в изучение человеческой биологии и реализацию в медицине.

О нейрохирургии

Первая хирургия, где я начал что-то на голове делать, — это был где-то 1996–1997 год, значит, это было приблизительно 20 лет назад! Первое на голове [что я делал] — это зашивание раны, всегда начинается с простых вещей.

Мне нравилась неврология как таковая. Чем больше я входил в неврологию, изучал, тем больше понимал, как мало я знаю.

Поначалу была самоуверенность, как всё легко, а потом я понял, какой это невероятный объём информации, которая требует постоянного изучения. Было желание постоянно делать что-то руками, и мне ещё нравилась хирургия, а совместить неврологию и хирургию только в нейрохирургии можно, без вариантов.

О молчании медсестёр

Сейчас я с медсестрой работаю и просто забываю про названия инструментов, делаю так (показывает рукой. — Прим. ред.) — и если она ошиблась и положила не тот, что мне нужен, я просто ещё раз рукой показываю. Раз, и всё хорошо. Я понимаю, что мы уже на другой связи, в реальности это не игры, это переход на другой уровень. Поэтому все эти фразы «Подайте мне инструмент!» — такого вообще нет.

Когда я делаю хирургию — я хочу быть сосредоточенным. В операционной во время хирургии мне не нравится, когда кто-то разговаривает и идут параллельные беседы. Потому что беседы чаще всего отвлечённые, и они загружают в фоновом режиме мозг другого человека. Теряется суть момента.

О боли и роли эмоций в охоте на мамонтов

Большая часть людей, пациентов, кто приходит на консультацию… Порой не нужна им нейрохирургическая операция. Там часто бывают проблемы просто головной боли, [человеку, например] сделали томографическое исследование — и там что-то нашли. Для любого человека очень важно иметь чёткое объяснение почему. И он идёт к нейрохирургу — вроде как надо её убрать, чтобы прошла головная боль. А ты сразу понимаешь, что не в этом проблема.

И можно сделать два варианта. Первый: «У вас нет нейрохирургической проблемы, идите дальше». Хороший вариант? Не очень. Я бы хотел узнать, почему [болит]: «Здесь кто-то может объяснить, что случилось?». Поэтому я отношусь к пациенту как к себе, как бы я себя поставил. И уже в этой ситуации, безусловно, возникает беседа.

Чаще всего головная боль — это проблема психосоматизированных эмоций, что-то не решено, была претензия, она длительное время тянется, обида, на работе уволили или ещё что-то. Раз-два-три-четыре, и вот она уже головная боль, проблемы в шее, между лопаток — всё это болит, и мы ходим, начинаем пить таблетки, идём к доктору: «Доктор, ты помоги мне». Да, доктор назначит таблетки, они дадут временный эффект. Проблема если не решена — это будет всё время рецидивировать.

Эмоции же нам помогали на мамонтов охотиться — бежишь, он большой, тебе страшно до ужаса, и ты кричишь, [хочешь] кинуть это копьё. Эмоция — им куда-то надо реализоваться! А тут у тебя эмоция — агрессия; [сейчас] ты сидишь такой спокойный — у нас же не положено. Нельзя даже кулаком треснуть. А когда она у тебя возникла — надо треснуть хотя бы по себе или по столу! Так она выйдет.

О физической разрядке

У меня частный дом. И лопатой снег почистить — это прекрасная физическая культура. Час работы с лопатой на улице — слушайте, я даже на лыжах не могу заработать столько энергии. Просто всю одежду надо сушить, даже пуховик мокрый! Это потрясающая реабилитация. Если что-то накипело — кидай лопатой снег. Можешь в этот снег вкладывать свою агрессию, свою претензию, где тебя что-то расстроило — положи это на лопату и выкинь!

О том, как болезнь делает человека другим

Есть зоны [в мозге], которые могут отвечать за нашу критику, а представляете, если отключить критику? Вот вы выпили алкоголь — появляется поведение, которое для нас нетрадиционно, [вы становитесь] весёлый, раскрепощённый, у кого какая база, какие демоны зашиты — как по Юнгу — твоё второе, тёмное Я. Оно включается. С тем же успехом и опухоль может выключить эти зоны и вызвать у человека изменения личности — и до апатии, пассивности, агрессивности.

Чаще всего все равно это идёт потеря человеческих функций, ограничение. Меньше всего [шансов], что это будет талант, который вдруг раскрылся. Я вспомнил, что была одна девочка — у неё была гидроцефалия, скопление жидкости в головном мозге — и вот она в свои два года прекрасно пела, читала стихи и задавала ещё такие философские вопросы, на которые надо было подумать, прежде чем ответить. Это было неожиданно для очень маленького ребёнка.

Да, болезнь меняет. Когда у нас в голове что-то происходит — какая-то болезнь, то и психика тоже страдает в той или иной степени. И агрессия — это просто один из элементов проявления. Для социума ты перестаёшь быть контактным, тебя перестают понимать, и это уже проблема, ведь мы социальны, нам нужно общаться, находиться в группе, а тут ты выпадаешь, ты не нужен, тебя не понимают, тебя отвергают, ты больной. И дальше только усугубляется ситуация.

О сочувствии к злым пациентам

Вы не придёте улыбающийся, весёлый, добродушный к нейрохирургу на консультацию. Конечно, приходят встревоженные в основном, обеспокоенные пациенты и агрессивные.

А они почему агрессивные? Не потому, что злые такие или опухоль так действует, а потому, что они обошли уже большое количество докторов, побывали в поликлинике, все их куда-то посылают, но никто не может определиться ни с диагнозом, ни с лечением. И у него уже возникает агрессия: «Люди, помогите мне!». А такой пинг-понг — он существует, его туда-сюда, сюда-туда, а у него ресурс-то заканчивается. И он действительно становится агрессивным. А к кому агрессивным? К докторам. Опять вы меня пошлёте на обследования, которых я уже 10 штук сделал! Сколько можно уже делать эти обследования, сколько денег тратить? И ты понимаешь все эти нюансы, пробуешь сгладить ситуацию и минимизировать проблему, насколько это возможно.

О ненависти людей к врачам и жертвоприношениях

По-моему, действительно перешкаливает количество отрицательных новостей над добрыми новостями — зло победило добро, вот это я чётко вижу. Конечно, куда интереснее какую-нибудь злую новость про какого-нибудь опять плохого доктора, чем сказать: «Ребят, вот его вылечили, всё так классно, всё здорово, он доволен». И что это смотреть? Он доволен, ему хорошо. Конечно, куда лучше вот это, где вот они, провинились, их казнить! Вы знаете, куда это ведёт и что это напоминает? Это просто модификация Средневековья.

То есть была бы возможность — сожгли бы легко, все бы пришли посмотреть. Меня бы тоже с удовольствием где-нибудь вздёрнули на каком-то случае, просто как жертвоприношение. Вот он, доигрался! Чем изменились-то, лучше стали? Мы думаем, что мы стали как-то более гуманными? Да нет.

И я смотрю на это с большой печалью.

О создании отделов СК, которые занимаются только врачами и их ошибками

Думаю, что это просто характеризует всё общество. Я думаю, что это не вопрос конкретно только докторов, в любой области будет комитет, потом подкомитет, этот будет заниматься докторами, этот — поварами, на каждый случай будет свой комитет. Это сверхконтроль, Добрый счастливый мир, когда всё держится на страхе. И я с ужасом на это смотрю — будут жертвоприношения, будет показательная порка, сжигание.

О подарках пациентов

Подарок нужно прочитать правильно — вот, посмотрите (показывает на подаренную банку кофе. — Прим. ред.), зёрна все крупные, здоровеннейшие зернища — где она их выцепила? Это прям сортовая классная арабика, с ароматом. Я и не спрашивал, это же подарок. Это явно отсыпано из ее любимой коллекции. И это того стоит. А как-то [пациентка] вышивала бисером портрет ребёнка — и он был удивительно похож на портрет моей дочери!

О семье

Мы находим себе пару, которая адекватно воспринимает твою работу, которая не всегда имеет лимитированное время. Уйти в 4 часа каждый день — это нереально совершенно. Это может быть 8 часов, 9 часов вечера, 10, 11… В любом случае хорошо, когда тебя семья ждёт и всё прекрасно понимает, — это твой тыл, твоя надёжность, что всё будет хорошо: никаких претензий, никаких вопросов из разряда «Где ты был, что так поздно делал?», нет, этого ничего нет, — слава Богу.

Не надо медицину выносить в семью. Их вообще не надо соединять, вообще не надо разговаривать о своей профессиональной деятельности — желательно ни в семье, ни с товарищами. Отмежевать это. Есть другая жизнь — то есть совершенно другие темы. И еда, и какие-то хобби, можно заниматься каким-то видом спорта <...> упражнениями, практиками, медитацией, детьми, их какими-то увлечениями.

Об усталости и выгорании

Везде можно выгореть, где ты работаешь с большим потоком людей, с их эмоциями, порой с тяжёлыми эмоциями. Нельзя сказать, что это тебя никак не задевает, что ты такой каменный. Это задевает.

Понимаете, на чём идёт выгорание? Если ты импонируешь этому человеку — а он у тебя затяжелел, он у тебя умер, — это же тоже твоя внутренняя личная трагедия. А если это один, второй, третий, четвёртый, пятый? А как восстанавливаться?

Этому же никто не учит, не говорят: «Ребят, это нездоровая ситуация. Вы проводите какие-то психологические специальные тренинги, чтобы восстановиться?». Да кто же этим вообще занимается? Какие тренинги? Работать! Набирай опыта! Опыт, конечно, набирается, но и теряется эта планка. Если человек чувственный и этот мир воспринимает сердцем — моментально выгорит, просто сразу.

Когда говорят — вот медики, они такие циничные, они такие грубияны. Слушайте, да вот поэтому! Он когда-то был очень душевный, но его достали, он выгорел, ему нечем даже ответить на эту эмоцию — он не может даже сочувствие проявить, потому что выгорело. Этим множеством горя, страдания.

Об иронии судьбы

Есть народная поговорка: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». На горбольнице мы оперировали пожилого человека — у него было две дочери, которые всё бегали, беспокоились, как там папа наш. А он тяжёленький такой был. Ну, говорим, что, вероятно, прогноз не очень. Мы пока не знаем, ждём гистологию, но тем не менее — пока прогнозы не очень хорошие.

Дочери засуетились, наследство давай делить, бумаги подписывать — папа, ты давай уже заканчивай, тебе мало [осталось], а нам надо жить. Началась у них битва, и тут гистология приходит: «доброкачественная ангиома»!

Папа уже в себя пришёл и нормально так увидел, как к нему относятся. Думаю, вряд ли им светило какое-то наследство. Поторопились девочки.

О разочаровании в хирургии

Нет, я ни разу не разочаровался. Я чувствую, что я себя нашёл, мне в действительности каждая операция даёт большое удовлетворение — внутреннее, психологическое. В очередной раз я что-то делаю для здоровья — я думаю не в глобальном смысле «спас человечество», это именно борьба — преодолеть время, остановить. [Знаешь], что человеку дано с этой болезнью меньше жить, а ты вроде как [даёшь ему] больше жить. Это классно же.