Ненужные люди: истории уральских стариков, которых родственники сдали в приют

— Вот смотрю я на этих стариков и задумываюсь, а что меня ждет в старости? Может, я зря на детей квартиру-то переписала… Но я хотя бы тут при приюте, приютят меня уж, наверное, на работе, — смеется Ольга Бахтина.

Она директор частного дома престарелых «Дари добро». После трех лет работы здесь ирония стала ее постоянной спутницей — защитная реакция психики.

— Как-то зимой сынок один отца привез неходящего, выгрузил прямо в сугроб, уехал. Хорошо, наши заметили, — вспоминает директор. — Как только родители дарственные на детей напишут, детишки их к нам везут.

Огромный кирпичный особняк, принадлежавший когда-то цыганскому барону, стоит в переулке Транзитном в частном секторе Юго-Западного района. Несколько лет назад вокруг этого приюта прогремел скандал: старики жаловались, что их морили голодом, а за неходячими никто не ухаживал. Кадры с изможденными людьми показывали на центральных телеканалах. А потом тех, кто мог нормально держаться и разговаривать, привозили на ток-шоу, они жаловались, что им не давали паспорта, снимали все деньги с банковских карт. Тогда директором был бывший священник. Было возбуждено уголовное дело.

Ольга Бахтина в те годы была тут социальным работником. Хотя по специальности она врач-вирусолог, работала когда-то в одной из городских лабораторий. Но после тяжелой аварии восстанавливалась несколько лет, а потом устроилась в этот дом престарелых.

Три года назад, после скандала и закрытия приюта, стариков было некуда девать. Ольга в этом же здании основала новый дом престарелых. Сейчас это некоммерческая благотворительная организация. Особняк арендуют у цыган, платят около ста тысяч в месяц. С питанием помогает Православная служба милосердия. С памперсами для лежачих помогают волонтеры. Осенью горожане, которые знают про это место, делятся урожаем.

Условия содержания тут такие: 75 процентов от пенсии постояльцев снимаются на нужды приюта, 25 процентов отдают старикам. Моют, готовят, убирают сами — те, кто не немощный. За лежащими ухаживает сиделка — сотрудник приюта. Сейчас тут живут 48 человек. При нас привезли 49-го. Пожилого мужчину после инсульта привез волонтер прямо из больницы в пригороде Екатеринбурга. Родные из больницы забирать отказались.

— Волонтер уверяет, что у дочери коттедж за семь миллионов. Представляете! Надо разобраться, и я на алименты подавать буду, — возмущается директор.

Ольга водит нас по замку цыганского барона.

Внутри приюта следы цыганской роскоши: огромные арки, широкая лестница с резными перилами на второй этаж, лепнина на потолке, гигантская хрустальная люстра. А под этой люстрой череда коек с лежащими стариками.

Ражима и Верочка

88-летняя Ражима Шаймарданова — ветеран Великой Отечественной войны, ребенком работала на оборонном заводе. Сама Ражима с трудом говорит, плохо слышит. Она лежачая. Рассказываем ее историю со слов Ольги Бахтиной. В дом престарелых Ражиму сдали родственники. Когда года три назад умер муж Ражимы, племянник привез ее в этот дом, уверял, что временно. Мол, у тети протекает крыша в частном доме, сделаем ремонт и заберем. Через несколько дней приехали сестры Ражимы, попросили забрать, погулять, проведать. Ражима тогда была в силах, нормально слышала, говорила, ходила.

— Ражима приехала обратно довольная, счастливая, — вспоминает Ольга. — Рассказала, что сидели в кафе. Потом, говорит, еще куда-то ездили, подписывали какие-то бумаги.

Ражима так и осталась в доме престарелых, сестры свозили ее к нотариусу и оформили дом на себя. Сначала плакала, хотела домой, а сейчас привыкла.

На соседней койке — пожилые женщины — Верочка (так ее тут называют) и Ольга. Их зовут тут по именам, без отчества, так короче и вроде по-домашнему. Вера — бывший директор магазина. Её сюда привез сын. Поначалу мужчина просил отдать ему банковскую карточку матери, наивно объясняя, что ему тоже нужны ее пенсионные деньги. Вера иногда рассказывает о своей прежней благополучной жизни, говорит, что у нее два высших образования. Ольга, ее соседка, кивала на наши расспросы о еде и уходе, мол, кормят хорошо, постель, белье меняют. А потом неожиданно заплакала:

— Все равно здесь плохо.

Плохо — это потому что скучает по дому.

— Детей, которые привозят сюда своих стариков, не видно годами, до похорон. Только знаете, я бы не стала сразу детей обвинять… — рассуждает Ольга. — Ведь это их дети. Они их сами такими воспитали. Хотя да, разные, конечно, бывают случаи. Знаете, я как-то на приеме у депутата одного была, просила что-то, я прямо ему сказала: ты сегодня в дорогой тачке сидишь, завтра авария, травма, и ты лежачий. Ты уверен, что твой золотой сынок тебе памперсы менять будет? Он ничего не ответил.

— А счастливые случаи, когда одумаются и заберут, были?

— Один раз. Но сомнительно там все. Дочь сначала просила просто банковскую карточку матери ей отдать, а «пока она у вас поживет». Когда отказала, она все-таки забрала мать. Хотя у старушки там психические отклонения начались, как-то у нас банку кофе ложкой съела, иногда ей казалось, что ее преследует кто-то. Ее бы в спецучреждение надо отправить. Вообще из всех детей этих людей только один постоянно навещает отца, привозит вещи, если я попрошу. Он единственный, кого я еще могу как-то понять.

— А почему отвез?

— Живет с женой с двумя детьми в комнатке, в коммуналке.

Бездомный Толя

Толе 44 года. Аккуратный, в новых очках. Кроме домашних бабушек и дедушек еще одна категория здешних жильцов — бездомные. Хотя Толя уже давно не бродяга.

Семь лет он жил в трудовом ребцентре, но у него инвалидность, приступы эпилепсии, работать в полную силу уже не мог, вот и устроили сюда. На затылке у Толи шрамы — лет десять назад напали подростки. Били, пинали по голове, черепно-мозговая травма и есть причина инвалидности. Толя рассказывает:

— Мама умерла, когда мне было лет 18. Отец еще раньше умер. Старший брат жил в Свердловске с женой, с детьми, он директором столовой был. Брат забрал меня к себе жить, а жилье от родителей в поселке Нейво-Шайтанском он продал. У меня даже семи классов образования нет. Мать болела, у нее рак был, я работал. Коров пас, коз, или подсобным рабочим.

В 90-е брат умер, или убили. Лежал с петлей на шее на диване. Я ушел жить на Уралмаш, потом устроился на ЗиК рабочим. Жил в общежитиях. Комнаты снимал, квартиры. С женщинами жил. Но все потихоньку-помаленьку шло по накатанной (вниз. — Прим. ред.) Пьянство. Работал дворником. Потом бродяжничал. Жил на теплотрассе, летом на полянке. Деньги зарабатывал. Брался на любую работу. Металлолом продавал, стеклотару, медь, алюминий, латунь.

Потом с улицы после пяти лет такой жизни Толя ушел в протестантский ребцентр.

— Ребята (волонтеры. — Прим. ред.) как-то увидели меня: «Земляк, че ты грязный тут сидишь, иди к нам». А тогда началось: малолетки бомжей убивали. У меня выбор маленький был — или однажды не проснуться или все-таки пойти к ним. Так я очутился сначала в протестантском ребцентре, потом в православном.

— Родные у вас есть?

— Сестры двоюродные. Я пытался с одной наладить контакт, но не получилось. Никто не знает, что я здесь. И… не снимайте лицо, у меня знакомые нормальные есть.

Кстати, здесь сухой закон, он прописан в договоре: никаких выпивок даже на праздники. Хочешь выпить — выходи за ворота, пей (насильно тут никто не держит, это незаконно), но надо соблюдать режим: вернуться к обеду или ужину трезвым, без запаха. Иначе выгонят после третьего предупреждения.

Любе 50 лет. Живет в доме престарелых, потому что инвалид — она глухонемая. Историю любви и Любы рассказала нам Ольга Бахтина.

У Любы осталось в Богдановиче трое детей. Двое из них несовершеннолетние. До этого она растила их вместе с мамой, без мужа. Но встретила мужчину, полюбила его. Мама была против, домой их жить не пустила. Поставила условие: если уйдешь с ним, обратно домой не пущу. Но она ушла, оставив детей на маму. Они сняли комнату в Екатеринбурге. Потом он уговорил влюбленную в него женщину взять кредиты. Она оформила кредиты на себя, а он скрылся с деньгами. Люба пыталась вернуться домой, но мать обратно не пустила. Любу как инвалида привезли в дом престарелых из храма, куда она обратилась за помощью.

Сейчас из пенсии Любы вычитают половину суммы, чтобы погасить кредит. Ее мать добивается лишения родительских прав, чтобы оформить на внучек опекунство. А Люба переживает по поводу потерянной любви и предательства.

— Показывает мне фото своего мужчины из «Одноклассников», просит (письменно. — Прим. ред.) помочь найти, плачет: скучаю, — говорит Ольга.

— А по детям не плачет, не скучает?

— Нет… Ничего не говорит. (т. е. не пишет. — Прим. ред.)

В приют пристраивают и онкобольных заключенных. Тех, у кого уже четвертая стадия рака. Общественники, проверяя условия содержания заключенных, находят в тюремных больницах умирающих зэков. Начинают возмущаться, мол, это негуманно. Руководство колонии идет им навстречу, готово ходатайствовать о досрочном освобождении безнадежно больного. Но родные чаще всего от таких отказываются.

— Их просят пристроить сюда, — говорит Ольга. — У нас таких было четверо. Сейчас все умерли. Скоро поеду за новым.

Самый колоритный из бывших зэков — Леня Медведев. В начале 90-х его приговорили к расстрелу за убийство троих милиционеров. Потом приговор смягчили — изменили на пожизненное заключение. За три года Ольга насмотрелась на разных людей: на детей, предающих родителей, на спившихся, неприспособленных к жизни до самой старости, детдомовцев (один 50 лет прожил без паспорта, пока не попал сюда и ему не восстановили документы!) и на просто несчастных одиноких стариков. Но, как ни странно, о бандите из 90-х Лене Медведеве тут вспоминают тепло.

— Когда я его везла из колонии, он во все глаза смотрел на город: это что? Это где? Он же с 90-х не был на воле. Всему удивлялся: конфетной упаковке, йогурту — «кто туда ягоды засунул?». Злости какой-то, жестокости в нем не чувствовалось. Вспоминал все, рассказывал: как воровали, как водку из-под полы продавали. Как потом милиционеры к нему с обыском пришли. «Ну, я не растерялся и их п*****ул». Я ему: Леня, сейчас не 90-е. А он: «Я живу в 90-х». Но у нас он тихо себя вел, ни с кем не ссорился, со всеми мирно, даже когда в силах был. А потом вставать не мог, памперсы долго уговаривали надевать, стеснялся, возмущался: «Ты что за трусы мне купила!». Уговорила. Хороший был дедушка.

Скоро поселок, в котором стоит этот особняк из красного кирпича, пойдет под снос. Тут будет новый микрорайон. Сейчас Ольга Бахтина пишет письма в разные инстанции, чтобы ей выделили какой-нибудь дом под приют. Девать стариков будет некуда. Она даже нашла в области большой дом за девять миллионов и пытается найти спонсоров, чтобы купить его для своих постояльцев.

— Там лес, речка, грибы. Они на воле будут. Хотя бы немножко счастливее. Свой огород, свое хозяйство можно устроить. Те, кто в силах, будут заняты. Да, они разные тут. Но они люди. Помните Горького «На дне»?

— Я ведь все понимаю, детям жертвуют охотно, потому что это будущее, какие-то перспективы. А здесь перспектива… Лесное кладбище, — грустно признается Ольга. — Но знаете, пусть люди в мир иной уходят в нормальных условиях. Остаток жизни не под кустом и не на помойке. И, поймите, никто не застрахован от такой старости...