Копаем под Екатеринбург. Что археологи ищут в земле в центре города и кто им платит

За последние годы в центре Екатеринбурга несколько раз затевали масштабные раскопки, во время которых находили артефакты, лежащие там с основания города.

Мы поговорили с директором Музея истории Екатеринбурга Игорем Пушкаревым о том, ради чего перекапывают город и кто за это платит, что находят под землей, сколько зарабатывают археологи и как черные копатели наживаются на культурном наследии.

— Начнем с основ. Как принимается решение о привлечении археологов? И кто решает, что они нужны?

— Процедура следующая: есть некий интересант — будь то строительная фирма, компания, которая занимается дорожным строительством, или условный Водоканал, у них возникает интерес совершить земельные работы на определенном участке.

В порядке согласования этих работ есть маленький, но важный пунктик — обращение в управление госохраны объектов культурного наследия, которое смотрит в свои талмуды и отвечает, есть ли у них информация о наличии или отсутствии на данном участке объекта археологического наследия. Нет объекта — работайте спокойно, а если есть — рекомендуется провести [археологические] работы. И это не всегда раскопки.

Это может быть режим раскопа или режим наблюдения. Наблюдение включается в том случае, если культурный слой уже практически разрушен и там уже ничего не восстановить. То есть там есть какая-то археология, но ее контекст уже не реконструировать, и копать, грубо говоря, бесполезно. Но если культурный слой не потревожен и его там хоть сантиметры, хоть миллиметры, то это уже режим раскопа с тщательной фиксацией всех материалов, ведением планов, чертежами и прочим.

Если у управления госохраны нет данных о наличии или отсутствии ОКН (объекта культурного наследия. — Прим. ред.), тогда они выносят предписание такие работы предусмотреть. Тут включается режим археологической разведки — это когда археологи выезжают на место, делают шурф или несколько шурфов и в них находят или не находят культурный слой и артефакты.

Нашли — снова либо раскоп, либо наблюдение. Не нашли — счастье строителя, он может продолжать земельные работы без археологических ограничений.

— Это как с территорией у цирка? Там же не знали, есть культурный слой или нет.

— Не знали, но предполагали. Всем было понятно, что это центр исторического города и с какой-то археологией мы столкнемся — но с какой именно, никто не знал. По состоянию на 1778 год прямо перед цирком была граница обновленной Екатеринбургской крепости, там проходили фортификационные сооружения. А сам цирк стоит на краю Уктусской першпективной дороги, по которой Татищев катался и перевозил казенный приказ — телеги с амбарными книгами.

Так что это прямо историческое место, связанное с появлением города и первыми годами его жизни.

— Во время раскопок у цирка нашли больше 160 артефактов. При изучении потом обнаружили что-то особенное?

— Мы нашли такой школярский набор — чернильницы, еще что-то. Подумали, что там где-то неподалеку образовательное учреждение было, мы на какой-то выплеск этого слоя попали.

— А есть какая-то градация важности артефактов?

— Есть опять же нормативка (нормативная документация. — Прим. ред.) Минкульта. Любая археология несет значение федерального уровня, а дальше уже внутренняя градация: предметы, сохранившиеся целыми, даже не то чтобы редкие, будут отнесены к категории уникальных. Если это один из черепков глиняного горшка, то это категория массовых находок, руинированный предмет повседневного обихода.

Например, пуговицы с мундира Клеопина и остатки самого мундира — это явно уникальная находка, а раздробленная ночная ваза — массовая. Но это всегда обсуждается и часто приводит к дискуссиям и спорам.

— Получается, раскопки — это всегда вопрос необходимости проведения каких-то работ на территории? А просто так, во имя истории?

— Довольно много археологических объектов было проявлено без условных коммерческих заказов. Но вопрос в том, что, когда есть интересант, финансирование работ перекладывается на него. Когда это делается во имя истории — тут уже нужно бюджетное финансирование. И затык в том, чтобы обосновать необходимость проведения работ и их научную значимость.

В 90-е и начале нулевых я работал в археологии при минимальном бюджетном финансировании, и это была довольно большая проблема. Из масштабного помню, что Палкино копали, которое уже 50 лет копают. Но тут понятно, что это ключевой для истории города памятник, на который выделяли деньги из госбюджета. Сейчас ситуация несколько иная. Что касается научных исследований, чаще всего это какие-то гранты.

— Насколько это вообще дорого?

— По-разному. Грубо говоря, один день полевых работ в расчете на один шурф — это примерно 3–5 тысяч рублей. У тебя идет оплата труда полевых работников, амортизация оборудования. Там же не только лопаты, но и фотоаппараты, тахеометры (геодезический инструмент для измерения расстояний, горизонтальных и вертикальных углов. — Прим. ред.), которые больше полутора миллионов стоят... Себестоимость одной разведки в 3–5 шурфов, только полевой части, в районе ста тысяч рублей выходит.

Потом все материалы, которые ты добыл, нужно помыть/почистить, составить несколько вариантов описи, написать археологический отчет... По банной слободе (это территория в границах улиц Горького, Карла Маркса и Гоголя, где РМК строит музей оружия. — Прим. ред.), когда раскопки шли на 4 тысячах квадратных метров, отчет составил 12 томов — совокупно это 2400 страниц текста. И это плюс больше 700 листов иллюстраций.

Помимо того что мы всё это раскопали и написали отчет, так на этот отчет необходимо составить акт государственной историко-культурной экспертизы. Этот акт должен быть заверен сертифицированным специалистом — экспертом Минкульта РФ. И это тоже услуга платная. Эти специалисты берут определенную денежку за составление акта. Лет пять назад это было тысяч 35, а сейчас цены от 50 и выше.

Вот и получается, что себестоимость даже небольшого участка — это 100 тысяч рублей и выше. По времени тоже по-разному занимает. Ты можешь выкопать шурф на метр, а можешь — на пять.

— Как понять, сколько копать, чтобы ничего не пропустить?

— Глубину никак не определить заранее. Поэтому мы копаем до материка — то есть до тех слоев, которые никогда не подвергались никакому воздействию. У нас на Урале это либо скальник, либо непотревоженная материковая глина.

И разборка шурфа идет послойно. То есть ты не можешь копать его как картошку. Если мы говорим о слоях нового времени, то это слои не более 20 сантиметров, а если о более древних — каменный век какой-нибудь пошел, — то там уже по пять сантиметров.

Если до мезолита докопал, то ты реально сидишь с кисточкой и шпателем, и слои уже не в сантиметрах даже исчисляются, а в миллиметрах. В Палкино мы так и сидели, слои были по два сантиметра. В банной слободе самые низкие отметки были на уровне 5,6 метра от поверхности.

— А если человек рыл у себя во дворе колодец и нашел какие-то старинные предметы быта. Что ему с этим делать?

— По идее, законодательная база обязывает его сделать следующую вещь: собрать всё, что он нарыл, и скорейшим образом отнести в управление госохраны по Свердловской области. Но, как вы понимаете, редко кто так делает.

Я, на самом деле, тоже вляпывался в такие смешные истории. Одна из сфер моих научных интересов — история Пелымского и Кондинского княжеств. И несколько лет назад побывал я в первый раз на реке Пелым — это крайний север Свердловской области и довольно не изученная в плане археологии территория. Я поехал чисто с туристическими целями — просто побывать. А наткнулся на городище.

Но я понял, что это городище, зарисовал его на бумажке, которая была под рукой, отфотографировал его, отметил точку GPS. Взяв всю эту сумму сведений, приехал, написал пояснение на двух-трех страничках и отправился к Наталье Рудольфовне Тихоновой в управление госохраны. Говорю, был на Пелыме, путешествовал, случайно нашел памятник.

Они должны это фиксировать, направлять туда археологов с открытым уже листом, которые выявляют уже официальным образом этот памятник и ставят его на учет.

— Артефакты находятся, изымаются, исследуются... Получается, их уже нет в земле, но сама территория включается в перечень объектов культурного наследия, так как там культурный слой. Как так?

— То есть почему по одному шурфу гигантскую территорию назвали объектом археологического наследия, если из шурфа мы уже всё выковыряли? Ответ простой.

Шурф — это фактически стратиграфический разрез, в котором ты видишь слои. Если есть какая-то прослойка, где эти артефакты присутствуют, ты по цветности, структуре и по насыщенности этого слоя археологическими предметами понимаешь, тут же он у тебя закончился или уходит дальше.

А еще есть методика определения границ археологического наследия, которая приписывает, что граница может быть не меньше 20 метров от самого края археологического шурфа. Даже если там через метр уже всё закончилось, радиус охранной зоны больше.

— А почему ОКН засекречиваются? Не так давно видела приказ о включении в перечень культурного слоя, но его адреса не было.

— Это тоже понятно, почему происходит. В апреле такой бузёж в историко-археологической среде поднялся из-за того, что произошло с Северской писаницей. По словам наших коллег, которые туда выезжали, там кроме мела есть еще места, где процарапано.

Поэтому есть рекомендация, которая уже давно сформулирована: не выдавать точные места археологических исследований.

На самом деле, я тут оказываюсь в двоякой роли, с одной стороны, я вроде как музейный работник и горой должен стоять за популяризацию [истории]. А если ты не проявляешь это на местности, то какая это популяризация? С другой стороны, я, как археолог, понимаю, что есть в этом смысл и тут мы имеем в виду не только условных хулиганов — возможно, в Северской писанице кто-то по незнанию мелом всё разрисовал, но иногда мы сталкиваемся с черными копателями.

У нас мыс Еловый — очень известное и крутое археологическое пространство вблизи города. За последние несколько лет он не сказать, что весь перекопан, но видно, что люди ходят там с металлоискателями и выкапывают всякое. Как правило, что-то металлическое, медное, пластик раннего железного века... Это времена Геродота, Александра Македонского.

— И что дальше? Не на металлолом же это сдавать.

— Как правило, всё уходит в частные коллекции. Какова цена у этого? Пару раз смотрел на «Авито», зимой видел там идолов — около 3–5 тысяч рублей и больше.

Правильно ли это? Нет. Но у нас, опять же, какая есть проблема: у нас есть какие-то запретительные механизмы — от административной до уголовной статьи, но крайне хромают стимулирующие процедуры. То есть, если вдруг ты что-то там нашел, тебя ничего не мотивирует тратить свое время и идти в управление госохраны.

Хотя в ряде стран мира такие процедуры приняты давно: если ты что-то нашел, ты имеешь легальную возможность сдать это в государственный музей, а тебе за это еще и вознаграждение положено.

С частными коллекциями такое дело, что сейчас Минкульт принял довольно жесткую нормативку, и фактически ты не можешь проявить миру частные коллекции. Каждый предмет должен быть с археологическим отчетом и относиться к какой-то коллекции. Если всего этого нет, у тебя изымать коллекцию не будут, но тебе остается только хранить свою прелесть под подушечкой условно.

— Эти запретительные механизмы работают вообще?

— Если ты просто какой-то экскаваторщик, который зачем-то копает землю и что-то разрушил, то это административная статья. А если ты знаешь, что делаешь, копаешь и собираешь археологические находки, то это статья Уголовного кодекса.

Не слышал, чтобы в Свердловской области возбуждались уголовные дела, а вот административные — да. В свое время, когда еще журналистом в «Знаке» работал, мы прям поучаствовали в такой операции в районе Полевского. Стало известно о черном копателе, который десятками этих идолов повыкапывал и там же их продавал. Возбудили административное дело, но он отделался мизерно — штрафом.

Но тут ведь дело принципа больше. Археологам очень важен контекст. А когда ты выкапываешь одного идола при помощи металлоискателя, ты абсолютно не понимаешь, к какому историческому контексту он относится, с чем он связан, и целыми пластами теряешь историю. Когда это раскапывают археологи, ты как бы видишь историю и гораздо глубже понимаешь, что происходило здесь раньше.

— То есть после черных копателей археологические исследования уже бессмысленны?

— Понятно, что будут какие-то раскопки, но если гиперболизировать, медные вещи — как маркеры, а когда они все выкопаны и у тебя медных вещей в слое нет, то ты можешь сказать, что это дометаллический какой-то период, неолит, условно палеолит... Возникает путаница и нет понимания, с какой исторической тканью ты сталкиваешься. Довольно трудно работать на таких памятниках.

— В целом с отношением к культуре, истории и памятникам у нас всё плохо? Та же история с больницей в Зеленой Роще, когда не все барельефы успели вынести...

— Понятно, что в моменте мы бурлим, негодуем по поводу происходящего, потому что все-таки всё, что стоит на земле и хранится под землей, — это и есть локальная идентичность и наша история. Но с позиции прожитых лет я уже могу смотреть на это в ретроспективе и точно говорю, что в 90-е и начале нулевых приходилось буквально с боем доказывать необходимость проведения раскопок.

Сейчас ситуация общими усилиями все-таки сдвинулась в лучшую сторону. По крайней мере, есть общественная дискуссия вокруг всего этого и вокруг каждого разрушаемого памятника.

Поэтому сами застройщики и землепользователи всё чаще, избегая репутационных потерь, совершают правильные действия и идут на все эти процедуры. Им иной раз проще заплатить, выделить в этом многомиллионном и даже миллиардном бюджете на строительство пару сотен тысяч, чтобы у них всё изучили и раскопали, чем вокруг них будут ходить толпы рассерженных общественников. И коллеги по бизнесу тоже косо смотрят на тех, кто так не делает.

Они, конечно, бубнят: «Что так медленно?» или «Можно побыстрее?», но в любом случае уже многие считают за правило проводить раскопки. До момента этого сдвига 20 лет прошло. Потеряли ли мы нечто ценное? Конечно, потеряли, и очень много.

— А археологи получают премии за то, что что-то нашли во время раскопок?

— Я стараюсь стимулировать своих ребят, так или иначе финансово, потому что, еще раз повторюсь, работа тяжелая.

— А сколько получают археологи? Вдруг кто-то прочитает это интервью и воодушевится. На какую зарплату рассчитывать человеку?

— Когда участвуют в полевых работах, есть ставка. Сейчас по городу это три тысячи рублей за день. Кто на бюджетных ставках работает — 35–40 тысяч рублей в месяц оклад. Стараемся премировать, поддерживать. Но это точно не та работа, где ждут золотые горы и безумные богатства. И это не совсем правильная система.

Когда я поступал на истфак в 1997 году, напереводился всяких импортных статей на Times и журнальчиков вроде National Geographic, где писали про опыт Великобритании. В Англии, как писали журналисты, полевые археологи через 10–15 лет получают кратно больше, чем те, кто работает в кабинетах или преподает. Потому что за эти 10–15 лет в профессии ты реально физически себя выносишь. И вот награда за это, ты обзаводишься некими материальными благами и нарабатываешь материал для последующей научной работы. И когда молодость проходит, становишься ученым.

Университет я окончил, и как-то не случилось британской модели в российских реалиях. Но даже при этом до черта людей, которые остаются в профессии и сейчас. Довольно сильно молодеет археологическая наука, по крайней мере, у нас на Урале. Приходят очень классные ребята, которые прям на голову или две выше, чем даже мое поколение.

— Работа тяжелая, платят не то чтобы много. Как тут понять, что вот этим хочется заниматься?

— Слушайте, тут каждый сходит с ума по-своему.

Почему лично меня это увлекает — потому что это каждый раз новые нетривиальные производственные задачи, каждый раз новый план действий. Во-вторых, археология в принципе работает с такой категорией исторического источника, с которой никто больше не сталкивается. Мы работаем с осколками материального мира и историей повседневности. Ни в одном историческом источнике часто ты не найдешь таких подробностей. И в этом до фига полевой романтики, конечно же.

Если будешь листать учебник, прочитаешь справку с важными датами, но что дальше? Как жили люди, чем питались, во что одевались, как веселились? Миллион вопросов, который касается повседневной истории.

Насколько это важно — рыться в этих залежах? Важно. Потому что, когда ты собираешь некий объем статистической информации, у тебя появляется общее видение.

Этим летом археологи МИЕ будут проводить раскопки в Историческом сквере. Это нужно ради обновления памятников. Также продолжатся работы на 12-м километре Московского тракта, где в прошлом году нашли 49 новых захоронений людей, которых репрессировали и расстреляли. Игорь Пушкарев рассказал, что именно там будут делать.