Виктор Сухоруков, актер: «Люди говорят мне: «Здравствуй!», обнимаются, целуются, а потом разбегаются по ресторанам и меня… не зовут»

За день до этого разговора на моих глазах к нему подошла корреспондентка из довольно «желтого» федерального таблоида. Причем, афишировать это она, оказывается (или естественно), и не собиралась. «Вы из какого издания?» – поинтересовался традиционно приветливый Виктор Иванович. «М-м-м… Ну, в общем, я работаю в телегиде» – видимо, это было первое, что пришло ей в голову в тот момент.

Вопрос за вопросом – причем, все как один, на удивление, ну просто сама невинность! – Сухоруков старается, выкладывается, отвечает подробно, вкусно, с запалом, и вдруг… «Я слышала, вы завтра шопинг собираетесь устроить по одежным магазинчикам. А меня можете с собой взять?» Смотрю – актер слегка ошарашен и как-то даже несколько смущен: «…Зачем же?.. Да ну-у! Зачем это нужно? А вдруг я трусы надумаю купить, буду мерить, а вы что же – на все это будете смотреть?!» – «Ну а почему бы и нет? Вы, кстати, какие больше любите?» Немая пауза… «А какого цвета? А можете показать, какие на вас сейчас?»

Сухоруков меняется в лице! «Показать? Сейчас покажу…» – и начинает этак нервно, с остатками улыбки, расстегивать ширинку. Секунда – а в руках девицы уже фотоаппарат! Еще миг – и он уже нацелен на сползающие вниз джинсы актера! No comments.

…На следующее утро я приехал в гости к Виктору Ивановичу.

– А ты знаешь, честно говоря, я ее сразу просек. Вернее… вот изначально как-то почувствовал что-то не очень хорошее, исходящее от нее, веришь, нет?.. А про Винокура, ты читал недавно, что они понаписали? Якобы он разбил нос их еще совсем юному корреспонденту! За то, что тот, вроде как, начал без спроса снимать все это, прости, винокуровское бл…ство!.. Ты чаёк будешь или кофеёк?

– Кофеёк, Виктор Иванович… А я, к слову, знаю одну редакторшу в Екатеринбурге, так та вообще, знаете, до чего дошла? Она одну юную девочку, свою же корреспондентку, устроила в отель, где предстояло жить группе «Уматурман», горничной, и только лишь для того, чтобы та сфотографировала их в нижнем белье!

– Это признак болезни не девочки, а этой редакторши! Что ж ты, бл…, это ж ты растлением малолетних занимаешься!.. А парень, которому Винокур нос разбил? Ему же тоже всего семнадцать! Зачем же вы его в ночной ресторан посылаете, а?! ЗАЧЕМ?.. Что – писать больше не о чем в России?! Тем более, таким юнцам!.. Нет, я считаю, их можно смело обвинить в растлении малолетних!

Я никогда не вру журналистам. Никогда! Спрашивай меня, о чем хочешь. Отвечу. Но!.. Только, пожалуйста, я вас очень прошу, об одном прошу – я сейчас обращаюсь ко всем журналистам России – не коверкайте потом мои слова, ребята! Не дописывайте там ничего от себя, не изменяйте, не переделывайте, не приписывайте мне от своего имени ваши же собственные фантазии, не придумывайте про меня ничего, НЕ ПЕРЕВИРАЙТЕ…

Последний пример – даю агр-р-ромное интервью «Московскому комсомольцу», Димке Нельману.

– Мельману.

– А я его Нельман… И не глупый, парень грамотный. Вопросы хорошие. Жена беременная у него, вот-вот родит. Или может уже родила, не знаю. Сделали интервью. Опять все мои переполошились – зачем, мол, ты на такие вопросы отвечаешь, зачем откровенничаешь, зачем тебе это надо? Ты уже не в том возрасте, не в том статусе. Ты солидный человек… А я не читал его до выхода! И что ты думаешь? Что я потом вижу в газете? Казалось бы, Дима – уважаемый журналист там, да? Но его правят! Там сидит, оказывается, какой-то дежурный редактор, которого я в глаза никогда не видел, и черкает его материал, черкает, черкает! Получается выжимка, усушка, утруска и из контекста разговор выскакивает. И в результате получается, что начали мы за царя и отечество, а закончили, извините… Люди в толк потом никак не возьмут: начали с бога, а закончили х… знает чем! (Улыбаясь.) Прости…

– Виктор Иванович, а кто это – «все мои»? Вот те, которые вас, как я понял, постоянно корят за излишнюю откровенность?

– Ну, это родня моя. Друзья же у меня есть, близкие люди. Подруги и друзья, с которыми я общаюсь. (Улыбаясь.) Я ж не в тайге живу.

– А можно узнать, если, конечно, это не тайна великая, именно о вашей сестре? Как-то мало о ней что известно. Кто она, что она за человек? Чем занимается?

– Она портниха. Она одинокая женщина. Воспитала одна сына. Муж погиб от наркомании. Но самое удивительное – совсем недавно мне звонит подруга детства из города Орехово-Зуево (которая, кстати, возмущалась той публикацией в «МК», а я – я же сам! – ее успокаивал и говорил: «Марин, да успокойся ты, там все нормально».) и вдруг я слышу от нее: «Вить, я тебе хочу сделать замечание – ты слишком много и часто говоришь о сестре, это неправильно, это неприлично». Я был этому чрезвычайно удивлен, ибо я говорю о ней, потому как она мне ОЧ-ЧЕНЬ дорога. Единственный родной человек по крови в этой жизни остался. И если мне есть чем гордиться, то сестра – предмет моей гордости!

– Но сама она, я так чувствую, крайне скромный человек.

– О-очень. Она никогда никому не говорит, что она моя сестра, например. Она никогда у меня ничего не просит. Она никогда не ругает и не делает мне замечания, вот в той, скажем, области, к которой не имеет никакого отношения. Но она – родной человек ПО СУТИ, и этим все сказано. (Улыбаясь.) Так что, думаю, там уже просто ревность у некоторых... Ну, а как это иначе еще объяснить? Если мне говорят, что про сестру не надо говорить. А почему я не должен говорить, если я хочу о ней говорить!.. Она меня ведь понимает. Она меня терпела всяким. Она меня, можно сказать, выхаживала в критические времена!..

– Принято считать, что у человека настоящих друзей много быть не может.

– И правильно. Согласен.

– Вы можете мне рассказать о ваших самых близких друзьях?

– …У меня бывали такие разговоры, я начинал рассказывать о близких мне людях и называл имена, но их впоследствии вычеркивали всегда! Видишь ли, их не пишут в газетах и журналах, потому что это неинтересно – они не актеры, не известные люди.

Помню, меня однажды спросили: «Как вы считаете, чаще всего по блату ли человек устраивает свою жизнь, карьеру, или же случайно все это у него строится?» А я говорю: «Да нет, все на чудесах». Все НА ЧУДЕСАХ!.. Вот почему я не могу назвать другом, например, Владимира Студенникова, которому сейчас уже седьмой десяток лет и с которым я начинал еще в 1978 году в Театре комедии? Потом он уйдет из театра, а спустя восемь лет вспомнит обо мне на киностудии «Ленфильм» и предложит Мамину кандидатуру Сухорукова для фильма «Бакенбарды»! А Мамин хотел снимать Диму Певцова. А Дима Певцов снимался у Глеба Панфилова в фильме «Мать». И приводит он меня к Мамину, неизвестного человека, и говорит: «Вот он – талантливый сумасшедший!». И все, и я оказываюсь дебютантом большого кино. Конечно, он мой друг!

– Мне кажется, вам вообще везет на хороших людей.

– Да потому, что я так хочу, понимаешь? Мало того, есть еще один нюанс: везет потому, что я отсекаю плохих людей, в моем понимании плохих. Если я встретил плохого человека, или человека, который меня предал или обидел – я его ОТСЕКАЮ.

Недавно вот позвонил тоже друг, но добавлю – бывший. Вместе учились, вместе работали в театрах и, конечно, я УГОРЕЛ от его предательств. Он предавал меня каждый раз! Для него это была норма, а для меня это было понимание предательства. Но я ему прощал, потому что понимал, что это его норма жизни. Он – такой. Вот он – такой. А я не учитель. Я не Макаренко. Ну пусть он будет такой. Но наступил момент, когда я ТАК устал от всего этого!.. Помню, сказал сам себе: не надо мне такого товарища. Взял и тихо ушел. Не наказывая, не мстя…

Я тут недавно великое открытие сделал. Какое? И злиться не надо, и мстить не надо, и наказывать не надо. Только ПОМНИ. И вот эта память, она, по-моему, и есть самое страшное наказание тому человеку.

– Так вроде ж надо всех прощать?

– Вот я и прощаю. Но! Каждый из нас должен понимать, что человек ПОМНИТ – что было, или что случилось. Это каждого из нас волнует и будоражит. И я, обидев тебя когда-то и встретившись с тобою вновь… конечно, я вспомню тот случай, и эта память будет меня УГНЕТАТЬ, понимаешь? Круче наказания и не придумать!

Я, помню, тогда ушел из театра, переехал в Москву, пять лет в ней уже прожил, а он мне все названивал и названивал. Просил прощения. А я трубку не поднимал. Я просто ОТКАЗАЛ ему.

– Отсек.

– Отсек, да! Хотя мы полжизни были товарищами. Отсек… А он стучится, стучится. И я не выдержал. И сказал: «Ну что ты маешься?» Он: «Я все по-о-онял, я был не прав». Я говорю: «Не беспокойся, живи. Вот легко живи. Не задумывайся ни о чем. Я сегодня настолько счастливый, богатый, благополучный, востребованный, и так замечательно живу, что о вас… о тебе даже и не вспоминаю». И он так скромно мне ответил: «…Ну и слава Богу». И я повесил трубку.

Ха, «назови друзей»! (Улыбаясь.) Я знаю, зачем вам нужен список моих друзей, товарищей и подруг. Чтобы, может быть, проанализировав, понять, как он живет, чем он дышит, чем увлекается Сухоруков, как отдыхает, и так далее.

– Скажи кто твой друг, и я скажу кто ты…

– Конечно! И еще есть одна поговорка: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Напои меня, и я тебе все покажу. (Смеется.) Может, поэтому я и пить бросил!

– Виктор Иванович, я не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу, но тем не менее… Мне, знаете, как описывали вас люди, пообщавшись с вами еще до нашего с вами знакомства? Мне говорили: «Сухоруков? Вот он какой в «Брате», такой и в жизни, такой же, если хочешь… безбашенный!»

– Ну, не-е-е… Конечно, это просто образ, имидж или это мое притворство. Не понимаю, что они имели в виду под хорошим словом «безбашенный», но я себя контролирую. Безбашенность – это отсутствие какого-то самоконтроля. Не-ет, я себя контролирую, потому что я живу в обществе. Я ж не позволяю себе сейчас за столом, извините, рыгать и пердеть? (Улыбаясь.) Я даже иногда высказываю матерные слова, но я знаю, когда их можно говорить, а когда нельзя. Я же все-таки пытаюсь немножко соответствовать тому обществу, в котором я существую. Где, что можно, а чего нельзя. А так, конечно, если я моментами или местами эпатирую, куражусь и, может быть, даже демонстрирую некую… вертля-я-явость – да? – то, конечно, это всё…

– Игра?

– Да. Вернее, нет, это моя… м-м-м, актерская миссия, будем так говорить. Игра – это немножко… поведение нечестное. А миссия актерская – это наиболее точная (и сейчас я это впервые сформулировал) формулировка моего поведения. И это не плохо.

– А еще мне знаете, как про вас рассказывали? Что ведете вы себя в жизни НУ АБСОЛЮТНО не подобающе статусу, будем так говорить, звезды.

– Первое. Я сразу задаю вопрос – а что такое звездность? Или ореол звездности? Или атрибуты звездности? Расскажи мне, что это такое, и я тебе скажу – есть это во мне или нет. Второе. Намекаешь на то, что я чересчур приветлив со всеми, этак не по-звездному открыт для общения с каждым встречным-поперечным, даю без проблем автографы и фотографируюсь?.. Да потому что сам таким был! Рассказываю историю. Я пацан, 15-летний, и к нам приезжает в город Орехово-Зуево Станислав Любшин. Встреча с призывниками, «Щит и меч» на экране, а я-то мечтаю быть артистом! Сплю и вижу! (Смеется.) Снегурочек из снега леплю!.. Был бы художником, кстати, если б были деньги на краски и бумагу. Но не было, ну нищие были, НИЩИЕ!.. Меня, кстати, сестра всегда за это одергивает – что я про нашу бедноту начинаю рассказывать журналистам, мол, хватит жаловаться! А я говорю: я не жалуюсь, просто людям, видимо, это интересно. Про пьянство интересно – и я рассказываю. А она мне: «Что ты заладил, никто тебя и пьяным-то не видел уже сто лет!» Я говорю: «Да, может, им это надо, может, они хотят кому-то помочь, или себе хотят помочь, может, они хотят у меня вытащить какой-то секрет, какой-то рецепт спасения от алкоголизма!» И поэтому я рассказываю. Но мой рецепт, он настолько недостоверен, сказочен, что люди его никогда не используют. Я считаю, что любое лекарство – вот оно где… (Показывает на голову.)

– Но об этом, давайте-ка, мы чуть попозже поговорим…

– Да, да, да! Но я почему про Любшина-то вспомнил? И вдруг, значит, сквозь толпу после выступления все пробиваются к нему за автографами: какие-то пачки «Беломора», какие-то удостоверения фабричные, пропуска, паспорта и так далее. Я к нему пробрался и говорю: «Вы можете мне подарить фотографию?» Он мне говорит – в толпе говорит! – «У меня с собой нет, но если ты мне оставишь адрес, я тебе ее пришлю». И я отрываю кончик бумажки от пачки «Беломора», пишу ему адрес. Ровно через неделю я получаю конверт! Правда, с маркой «Мосфильма» – видимо он тогда там работал – и он мне пишет: «Виктор, я выполняю свое обещание. СвОего тебе доброго. Слава Любшин». И фотография. И он это все присылает МНЕ в Орехово-Зуево!

– До сих пор храните?

– Да! Вместе со своим детством, с мамой, с папой, и у меня Слава Любшин. И когда я уже у его сына Юры Любшина снимался, говорил ему: «Юрка, я тебе принесу фотографию, тридцать лет уже прошло…» Да какие тридцать? Сорок, наверно! И он ее посмотрел, конечно, даже прослезился…

Дарю тебе формулировку! Вот сейчас подумал и, наверное, я прав… Знаешь, я не хочу выглядеть ГЛУПЦОМ. И если я сейчас приму все эти атрибуты звездности, мне кажется, я буду выглядеть глупым человеком, понимаешь? А я хочу выглядеть умным, потому что я отдаю себе отчет, что ВСЕ ЭТО – как новогодние игрушки: один раз в год на елочку вешаются, а потом снимаются и складываются в коробочку. Так вот, игрушечки в коробочку сложат, только елка-то куда у нас идет? На по-мой-ку. Вот я не хочу быть елкой, которая нарядится, поблестит-поблестит, порадует-порадует, а потом х…як ее – и на помойку! И чего вы тогда мне скажете? Я буду к вам стучаться, а вы мне скажете через губу: «Что это за бомжара? Что это за му…к какой-то? Что он к нам пристает?» (Улыбаясь.) У вас будут уже совсем другие клиенты.

– А мне думается, все это, в общем-то, объясняется еще и тем, что эта самая популярность пришла-то к вам уже далеко не в юном возрасте…

– Тоже правильно. И нелегко все это, конечно, далось… Созрело все как бы само. Не искусственно, знаешь ли, взращено в оранжерее. (Смеясь.) Кстати, в оранжерее больше заразы, чем на простом огороде, ты знаешь об этом?

– Виктор Иванович, я тут одно ваше стихотворение выписал:

Да, я костер. Господь, прости,
я был плохим жильцом.
Себя сжигал и не гасил,
я мнил себя творцом.

Я так понимаю, речь здесь идет о вашем периоде жизни в Питере?

– Да… В Москве плохо пишется, Андрей. «Почему?» – задай вопрос. Видимо, благополучней стал жить. Когда жизнь была более острой, более экстремальной, более мучительной, там как-то… мозги полыхали! Сегодня я, видимо, успокоился, хотя и теперь у меня временами случаются очень даже неплохие… не наброски, а ВЫБРОСКИ. Я вот тут недавно на кинофестивале в Выборге был, так всего за одну ночь сочинил сразу несколько довольно симпатичных, будем так говорить, поэтических строчек. Садился на карусели – меня крутили в Выборге на карусели! – и оттуда кричал стихотворение:

И увидела мама в окно –
мое детство бежит с табуреткой.
И кричала, что едет кино
на замен лимонада с конфеткой!

Но, извини, я тебя перебил. Период Питера.

– Да, но я не буду вас спрашивать о…

– Спрашивай! Всё спрашивай!

– …мягко говоря, об этом не очень хорошем периоде в вашей жизни.

– За-ме-ч-чательный период жизни был! Вот кто сказал, что он нехороший?! Ведь это все моя жизнь, пойми. Но ты говори, говори…

– Алкоголь – это понятно. Но бродяжничество… Что – и это было?

– Было. Страшнейшее!

– Как это выглядело вообще?

– В пальто, в кепке выходил на улицу и до вечера ходил по городу. Вот и все.

– И… просили?

– Просил. И помогал в ларьках овощных разгружать овощи, фрукты. Да… Просил на стакан вина. Заходил в пивные, бары, ларьки, подвалы и выклянчивал кружку пива.

– Но это дно… Так ведь?

– Н-нет, это еще не дно. Знаешь, я сегодня наблюдаю за жизнью бомжей: вот он копается в бачках, копается, набивает свои целлофановые пакеты всей этой дрянью, и ведь все равно почему-то не сгибается… Я думаю, это просто стиль жизни такой. А у меня же была СТРАШНАЯ необходимость так жить. Обстоятельства. Это не дно, потому что, я думаю, дно – оно еще ниже. Мне кажется, есть там что-то еще более печальное. Или трагическое.

– Ну что, например?

– Какие-нибудь там заразные болезни… Любой может тебя ударить, кинуть в тебя камень. В моей жизни, слава Богу, этого не случилось. Ибо даже там, будучи в этой бродяжной жизни, я ощущал себя все равно живым и светлым человеком. Я понимал, что со мной происходит. На дне же человек, я думаю, уже не понимает, что с ним происходит.

– Вы помните свои мысли в те времена? Вы жили тогда одним днем или все ж таки строили некие планы?

– Оч-чень перспективно мыслил! Иначе б я сегодня не сидел перед вами другим Сухоруковым. И я помню, о чем я тогда думал. Я думал только о том, что… ПОЧЕМУ так случилось?

– И кто виноват?

– Нет, винил только себя! Всегда. Я никогда не искал виноватого, даже когда был виноват не только я один. Когда вот из театра, например, выгнали – гулял со всеми, а выгнали меня. Дело в том, что я всю жизнь… наблюдал за жизнью, уж извините за тавтологию. Я наблюдал за людьми и многое уже понимал как бы заранее. И, глядя на одну или другую судьбу, говорил себе: я туда не пойду, я так не стану делать, я там не буду, я так не буду. Понимаешь? Как бы учился. И поэтому когда в моей жизни все-таки случился этот страшный период… я расстроился, да, но я не испугался. Я только думал: как бы выкарабкаться?.. А потом так вообще настал такой момент, когда сил и возможностей у меня оставалось уже только лишь на один лозунг, и я сказал себе: «Я поднимусь, я еще смогу, я вернусь, я еще буду!» Я к этому шёл.

– О суициде, грешным делом, не помышляли?

– Никогда. И это тоже интересный момент такой… Потому что, если б эту мысль я допускал до себя или даже хотя бы просто фантазировал на тему самоубийства – это означало бы, что я слаб. А если б я был слабым, то… да вот даже не сидели бы мы сейчас с тобой и не разговаривали, понимаешь?.. Вот и все.

– Вы помните тот момент или, если хотите, миг, когда в мозгах ваших… вот, как говорится, что-то щелкнуло – да? – и вы все-таки начали новую жизнь?

– Конечно…Васильевский остров. Малый проспект. Полный мрак. Свет выключен. Телефон выключен. Телевизор не работает. Стол без скатерти. Грязная постель. Проснулся одетый, в спецовке. На работе вот-вот выгонят. Грузчиком я тогда был. Денег – ни копейки, не к кому обратиться, некому позвонить, не к кому постучать… (Взрывается.) И когда сего-о-одня они сочиняют, всякие эти Кудрявцевы из «Экспресс-газет», какие-то пытаются штучки-дрючки вытащить из моей жизни, я им говорю: «Ищите, ловите! Сочиняйте мне биографию!» Бл…ь, ну, если б она была-а!!! Не было бы того мр-р-рака, да не было бы той темноты, Андрей!.. А там наступил момент, когда стало среди бела дня темно. И я сижу, в этой темноте, образно говоря, и думаю: что делать? Не к кому податься, не у кого попросить помощи…

– А как же друзья?

– Да не было уже их тогда, в тот момент! Вернее, они были, но я их не беспокоил. Которые истинные друзья, я от них прятался. Чтобы не доставлять им трагической боли, чтоб они не переживали за меня. А мнимые друзья – я к ним не ходил, потому что… честь и гордыня, а как же?! Униженным приходить?! И тем не менее, были моменты, когда я пришел, например, однажды, как мне казалось, к другу, а он мне говорит: «Не могу составить тебе компанию, я сейчас буду завтракать». И закрыл дверь… А другие друзья не дали 22 копейки на пиво. Потом они мне скажут: «Мы тебе не дали 22 копейки на пиво, потому что о тебе заботились». Но при этом то, что я, грубо говоря, небритый и в рваных ботинках, их это нисколько не волновало!

– И что? И вот вы сидите, и что?

– Сижу. И вот внутренний голос мне говорит: «Ну и что? Что дальше-то будем делать?» (Сухоруков чуть ли не на полминуты умолкает, уходит в себя.) Знаешь, я ведь как сейчас все помню… Утро… Я даже все краски помню! Они были СЕРО-КОРИЧНЕВЫМИ. Вот того моего бунгало, моего жилища… «И что дальше?» – я задал вопрос. И сам себе отвечаю: не знаю. Ну как, давай что-нибудь придумаем? Давай. А что ты хочешь? Я говорю: как чего? Жить хочу! Я не просил ни профессию, я не просил денег, я просил ЖИЗНИ. Я хочу жить! Ну так давай попробуем!.. И мы начали.

– С чего?

– Со стирки белья! Я вдруг, когда понял, что мне ни похмелиться, ни выпить, ни продышаться… Я и курить-то как бросил?! Их, конечно, было много причин, моего бросания курить: и язва желудка, и дефицит папирос. Но одна из самых масштабных причин была та, что я думал: «Так, мне опять нечего курить, это значит мне надо спуститься на улицу и подобрать х-хабарик или попросить сигарету. А если мне не дадут, да еще пошлют? Как это унизительно!» И вдруг я понял, что при всей моей, казалось бы, засратости – да? – я был гордый! Удивительно…

А в этот день я посидел, подумал, полежал маленько, подремал, думал, сном чего-нибудь переверну в своей жизни. Нет! Пошел в ванную и начал стирать. Я перестирал ВСЕ, перемыл посуду, полы, я мыл мебель, я мыл окна, подоконники, плинтуса, я начал вымывать тот бытовой мир вокруг себя, в прямом физическом смысле!.. Впервые так рассказываю подробно. И лег спать. Вы не поверите, но как только я принял решение начать все снова, не претендуя ни на что и не требуя от мира ничего… и, конечно это было не в один день и не в один час, но утром я проснулся – и в чистой-то квартире уже было легче дышать! (Улыбается.)

– Уже краски другого цвета были.

– Конечно. Уже планы были другие! Уже мыть не надо было полы, и белье висело чистое. Уже время освободилось для решения других вопросов. И я пошел на работу, и я там уладил дела. И дальше я пошел-пошел, и вот так я пошел, но – без злобы, без мести, без этой вот злой памяти: мол, ух и держитесь все у меня, я щас отомщу!..

Потом наступил период, когда мне показалось, что вроде бы все нормально, все уже устаканилось, и мир ты воспринимаешь теперь рассудочно и ясно, но… А дальше-то что? Театра нет, кино нет. И вдруг я нашел в себе силы – сейчас поймете, к чему я веду – сказать, опять же, самому себе: ничего, будем жить так, как тебе предписано. «Кем предписано?» – говорит Сухоруков Виктору. Богом. И я вдруг подумал… ну вот так, значит, судьба моя сложилась. Будем ходить из пункта «А» в пункт «Б» и обратно. И мой маршрут может быть таким коротким, что я не увижу столицы нашей родины Москвы, я не съезжу в Париж, я не слетаю в Америку, я, может быть, никогда не попробую фрукт ананас. Я, может быть, никогда не увижу чего-то такого, что… доступно многим другим, да?.. Я пойду своим путем. Скромно, тихо. Я, наконец, закрою свою грудную клетку, которую я постоянно РАС-С-СПАХИВАЛ для своего внутреннего «я»! Есть вот я, а есть внутреннее «я». Почему, может быть, я и пил – потому что внутреннее «я», оно было шире, богаче, а может просто ЖИРНЕЕ плоти. И я этой водкой, характером своим, раздвигал эту грудь, после чего внутреннее «я» выскакивало наружу и, как монстр, хулиганило на этом свете!..

И вот так, кстати, зародился мой первый девиз, под которым я прожил довольно большую часть жизни – «Не претендуй». А сегодня у меня три слова главных. Терпение. А в него много чего заложено. В терпении и ожидание, и… Оно очень богатое слово. Я вообще, надо сказать, теперь очень объемно стал чувствовать и слова, и поведение, и цвета, и даже вот слово «любовь» – оно тебе не просто «любё-ё-фь», понимаешь? Смысл глубокий в нем!.. Так вот, терпение, жертвенность, и третье – непредательство. Вот три вещи. И мне говорят – откуда в тебе это появилось?.. А я тут недавно передачу интересную смотрел про термитов, как они там себе небоскребы выстраивают, всякие башни… Вот и у меня эти три моих понятия, они выродились, выстроились, выстрадались самой жизнью! Они для меня как «Отче наш», как Устав… Но я к другому, Андрей, еще пришел. Мне кажется, не бывает в жизни ни случайностей, ни закономерностей.

– Ни чудес…

– Только чудеса! Чудеса бывают повсеместно и всегда! Только мы этого не понимаем, мы этого не чувствуем. Мы этого не замечаем. К несчастью великому нашему. Сначала, быть может, потому, что этого никогда еще не было с нами. Или мы это видели у кого-то, а теперь, когда это случилось уже с нами, мы думаем: «Ну какое же это чудо? Это я уже где-то у кого-то наблюдал. Правда, это было не со мной». А с другой стороны – задумайтесь! Ведь этого же могло и не случиться никогда с вами! Но произошло.

А что касается друзей, то, конечно, по большому счету, я одинок. Но одинок не физически. По мировоззрению. Много людей говорит мне: «Здравствуй!», обнимаются, целуются, а потом разбегаются по ресторанам и меня… не зовут. Образно говорю вам. Но в этом очень хороший образ.

– По-моему, о вашей жизни можно было бы вообще целый фильм снять! Этакое мощное художественное полотно…

– (Улыбаясь.) Ну, Паша же Чухрай сказал, что моя биография похожа на биографию голливудского сюжета.

– Это ж вот просто показать людям, как бывает! Реальный автобиографический пример. Образно говоря, из грязи в князи.

– Да-да-да… Но самое главное это то, что я не стесняюсь обо всем этом говорить. И меня за это ругают. Но я говорю: «Ребята, ну х…ли я буду рисоваться, ну я ж не вру, и мало того – не спекулирую этим! Но и молчать я не могу. Потому что если я сам этого не скажу, про меня это скажут другие. Да еще наврут и прибавят!

– И чтобы закрыть эту тему, напоследок… Самое главное ваше пожелание человеку, который попал в страшную душевную депрессию, самый главный совет, если это возможно. Сейчас очень много таких людей.

– …Не хочется мне выглядеть лжемессионе-е-ером, или, знаешь, каким-то тряпочным гуру, но скажу. Есть хорошая поговорка для тех, у кого депрессия, – утро вечера мудренее. Есть еще одна поговорка у Аркадия Гайдара – день простоять да ночь продержаться. И я к этому только добавляю: «Но нам не хватает, русским людям, еще… часика». Да, день простоять, ночь продержаться – и еще часок, и еще минутку! Вот этот часок и минутка – она у каждого своя. Но вот надо. Еще бы ЧАСОК!.. И как только вы выдержите этот часок, поверьте мне, ВСЕ ПОМЕНЯЕТСЯ.

И еще скажу – понаблюдайте за собой. Вспомните, как вы еще день назад, год назад, пять лет назад, КАК вы страдали и мучились над каким-то вопросом? Но сегодня вы уже озадачены совсем другими делами. А как же те проблемы, страдания, та мука, те переживания вплоть до страха? А это уже далеко и вызывает даже улыбку! Успокаивайтесь прошлым. Успокаивайтесь прожитым. Успокаивайтесь собственным опытом. Не надо бояться.

И, конечно, еще великий рецепт, ВЕЛИКИЙ рецепт – но его надо осознать, видимо… я даже не знаю, как-то физически – не бойтесь конца. Вот не бойтесь КОНЦА!.. Не в штанах, а смертного одра, финала, не бойтесь, не бойтесь потерь… Жертвенность, это второй пункт – жертвенность. Знаешь, когда у меня украли кошелек в метро из сумки, я всего-навсего лишь восхитился виртуозностью этих воров, и мне было легко. Мне было не жалко тех пяти тысяч рублей, потому что я думал только об одном: как здорово они это сделали! (Улыбаясь.) Впрочем, конечно, если они мне попадутся, я им яйца-то оторву… Или, например, квартиру у меня обчистили, приехал я с Карелии, за грибами ездил, много чего по мелочи вынесли, даже сахарный песок… И тем не менее, поймите, тоже не самое страшное в жизни! Под душ, умылся, почистился – начинай все с начала!.. И я сразу вспоминаю людей, у которых был пожар в доме, у которых было наводнение, мне хочется сказать им: «А вы вспомните репортажи, когда стихия сметает уже не халупки, а целые города, бл…ь! И люди тоже стоят по колено в природном дерьме, и говорят: «О, как нам жить дальше, Господи?» Да так и живите! Легко. Несмотря ни на что!

Скажешь, демагог Сухоруков?.. Да не-ет. Просто я понял: если зациклюсь на какой-то частности, меня не хватит для долгой жизни, понимаешь? А я хочу жить долго, потому что мне есть, что сказать.

– Появляется реальная возможность узнать свое будущее, вплоть до конца своих дней. Вы пойдете на этот шаг или предпочтете отказаться?

– Нет, пойду. С радостью! Мы же все равно моделируем, кто от любопытства, кто от страха, кто от желания быть предсказателем собственной судьбы. Мы же моделируем финал, мы же, например, навещаем больного друга или родственника в больнице и сразу начинаем думать: «О-ой, а вот, не дай Бог, мне попасть на больничную койку». Или хороним соседа и думаем: «О-о-о, какой у него гроб-то… И для меня такой же кто-то сделает». Ну ведь так? Мы все равно моделируем и боимся. Не бойтесь. Но в данном случае, если кто-то расскажет мне мое будущее вплоть до финала, я просто к этому буду торжественно готовиться. Печально, но торжественно. И мне будет нисколько не страшно. Потому что я БУДУ ЗНАТЬ. А предупрежденный – защищен.

Рассказываю! У меня заболела грудь. Я иду давать интервью журналу «Ролан». Зима, конец февраля, даже точно скажу – это было 2 марта. Я иду, пятница, и у меня вдруг… ГУСИНОЕ ГОРЯЧЕЕ ЯЙЦО В ГРУДИ ВОТ ЗДЕСЬ СТОИТ! И я его ни проглотить не могу, и выкашлять не могу. И ну так давит, и так оно меня распирает! И боль такая тупая, занудная, по всей груди. Не могу понять, что происходит. Остановился. Вот, видимо, природа сама заступается за себя! Продышался. Дал интервью, вернулся. На второй день это повторяется. И, наверное, я бы так жил дальше, но тут подруга Наташка говорит: «Вызови скорую. Я говорю: «Некогда мне вызывать скорую, потому что в понедельник мне привезут письменный стол, во вторник у меня встреча на «Мосфильме», у меня много дел!» А она: «Му…к ты, ну вызови, хотя бы кардиограмму сделают!» А она невропатолог, врач, я вызываю скорую, делают мне кардиограмму, два мужичка, и один так, напевая и улыбаясь, взрослый, говорит: «Ну что, Виктор Иванович, инфа-а-аркт у вас». А я знаю, что инфаркт бывает и последней болезнью человека, так ведь? Таких случаев много. И я вот как лежал под этой кардиограммой-то, смотрю на потолок, матом ругнулся и думаю: и чего? «Поехали в больницу», – говорит он мне. А я: «Ой, ну как же это? Сейчас вот поеду в больницу, а мне стол должны привезти, а у меня встреча, а потом вот это, а потом вот это…» Хватило двух минут, я перечислил все свои плановые обязанности, дела, и вдруг… как сказал всему этому: «А идите-ка вы на х…!» Повернулся: «Вези меня в больницу!» А, знаешь, почему? Потому что я вспомнил в этот момент: а сколько же у нас людей планирует чего-то, покупают новые одежды, назначают встречи с очень важными, дорогими, любимыми и даже не любимыми людьми, да? А потом открывают дверь… и падают. И все, и оказывается, мир живет БЕЗ ТЕБЯ. Ну и х… с ним, с этим столом! Ну не будет у меня его – и насрать! Жил же я, в конце концов, 55 лет без него?

Вы не поверите – мне ТАК стало легко. Посадили меня в кресло, отвезли в институт Мясникова, в Чазовский центр, и потом лежу я в больнице и думаю: «Надо же, а ведь мог помереть. Вот не послушался бы Наташки, не вызвал бы кардиограмму, кто его знает, как бы на все это отреагировал в итоге мой организм?» А ведь самое удивительное – все обошлось. И у меня все успелось, и в кино я снялся: и у Глеба Панфилова, который меня дождался после реабилитационного центра, и с Говорухиным я вот сейчас поеду на Канары сниматься в фильме «Пассажирка», и выходит мой фильм «Агитбригада «Бей врага!», и я полечу с ним на фестиваль в Ханты-Мансийск… Оказывается, все наладилось! Я просто месяц жизни, ну полтора, отдал на то, чтобы подлечить себя, и все.

…А вообще-то это опять чудеса, Андрей. Вот почему я Бога стал вспоминать все чаще и чаще сейчас? Это ведь словно он положил меня в больницу. «Не хочешь – говорит, – отдыхать, сука? Не видишь моих знаков, которые я тебе посылаю? Тогда я тебя сам уложу!» И в Великий пост православный он меня укладывает на койку больничную. А выписывает из больницы – под Пасху. Восьмого Пасха, а шестого апреля он меня выписывает. И я на Пасху уже дома ем кулич. А сегодня я себя чувствую вообще великолепно! Чудеса…