«Если школы будут работать как отсталые, мы получим саботаж»: преподаватель — о проблемах образования в России

В Ельцин Центре с лекциями выступил литературовед, критик, телеведущий, писатель и профессор Высшей школы экономики Александр Архангельский. Помимо информации о российских деятелях 18–19 века, преподаватель привез с собой две мемориальные таблички, посвященные местным жителям — жертвам репрессий.

В интервью Е1.RU Александр Архангельский рассказал о главных проблемах российских школ, о неудавшемся дистанте и о том, как на него напали в уральской столице.

— Вы приехали в Екатеринбург не только с лекциями о литературе, но и привезли две таблички в память о местных жителях, ставших жертвами политических репрессий. Что это за таблички?

— Я просто передал таблички, которые делал историк Никита Соколов. Эти таблички уже были установлены, но их свинтили. Я тут не организатор, а просто посредник.

— Как вы относитесь к проекту «Последний адрес», в рамках которого устанавливают на дома информацию о тех жителях, которые были репрессированы?

— Все общественные — неполитические проекты приживаются гораздо лучше. Люди неформально вовлечены в дело сохранения памяти. Важна символическая разметка пространства, в котором мы живем. Если мы идем по городу, имеющему многовековую историю, мы видим бесконечные таблички, кто здесь жил. Важно, что эти дома связаны с историей наших ближайших предков. Важно, что это не государство навязывает эту память, а люди по собственной воле обращаются к создателям проекта, просят установить на дом информацию об их родственниках, подвергшихся репрессиям.

— Летом в Екатеринбурге сорвали эти таблички. Как вы считаете, с чем это может быть связано? Кому-то неугодна такая историческая память или же это просто выходка хулиганов?

— Это вандализм в любом случае, как и когда валят кресты на кладбище или плиты на еврейских могилах. Это может быть связано с неприятием памяти о трагическом, самой идеи, что нужно свою историю не просто проживать, но и оценивать. Это вандализм, даже если он идеологический. Так с историей отношения не выясняют.

— Вы нередко бываете с лекциями в Екатеринбурге. Как вас принимает аудитория здесь? Кто приходит послушать лекции о русских писателях?

— У нас с екатеринбургской публикой выстроен диалог. Есть те, кто ходят на мои лекции третий год, есть и новые слушатели. Что всегда очень приятно, собираются представители разных поколений: от пожилых до молодых. Лекции такой жанр, когда люди должны перемешиваться, чтобы была реакция мужчин, женщин, детей, пенсионеров. Как лектору мне приятно наблюдать заинтересованность. У нас наладился плодотворный опыт работы, и я надеюсь на его продолжение.

— Какое впечатление у вас сложилось о самом городе?

— Я впервые попал в Екатеринбург в самом начале 90-х. Это был мрачный город: темный, агрессивный. На меня и моего французского коллегу, когда мы возвращались поздно вечером в гостиницу от выдающего художника Виталия Воловича, нападали, пытались порезать.

Сейчас это просто другой город. Это, наверное, один из самых колоссальных рывков в изменении городского пространства в России. Это может нравиться или не нравиться, потому что, когда идет перестройка всего, сносят старое, чтобы на его месте появилось новое. Объекты дворянской и купеческой культуры тонут в небоскребах. Многое потерялось, и можно ворчать сколько угодно, ведь ворчать всегда приятно, но совершенно ясно, что это новая красота. Особенно когда смотришь с высокой точки на город, на Плотинку, на застройку, понимаешь, что здесь есть жизнь.

— Вы — автор школьных учебников, родитель и преподаватель. Поэтому хочется поговорить и о школе. Как вы считаете, каковы основные проблемы российского образования?

— Можно сказать, что весь мир сегодня столкнулся с одной проблемой — обессмыслилась та система школьного образования, которая выстраивалась еще Яном Амосом Коменским (чешский педагог, систематизатор и популяризатор классно-урочной системы в 17 веке. — Прим. ред.). Классно-урочная система создавалась, чтобы преодолеть неграмотность, чтобы люди научились читать, писать и считать. Эта проблема решилась около 100 лет назад. Человечество стало мало, но грамотным, кое-как читает и считает, а школа осталась прежней.

Мотивация ребенка учиться слабеет в этих условиях, потому что вокруг него мириады источников информации, локализовать их до школьного потока невозможно.

Конечно, ребенок не задает себе рациональных вопросов: «Зачем мне все это нужно?», но подсознательно начинает отпихиваться от школы, задумываясь: «А что, я без нее не могу?». Строго говоря, может. Поэтому нужны новые мотивации обучения, нужны новые формы уроков. Школу нужно превратить не в место, где скучно объясняют материал, а после дают задание на дом. Школа должна стать местом, где в игровой форме ты осваиваешь новые знания. Страх перед переменами силен, но мы неизбежно придем к ним.

— Почему мы столкнулись с этой проблемой?

— Нужно понимать, что изменился объем научных знаний, 50 лет назад он был в тысячи раз меньше, чем сегодня, и он был менее специализирован. Можно было, окончив школу, иметь представление о том, чем занимаются ключевые отрасли науки. Сейчас, если ты не занимаешься определенной наукой, имея школьный багаж знаний, ты в ней ничего не поймешь. В школе должны давать ориентир, куда пойти, чтобы изучить какой-то один предмет, а про остальные сложить картину мира. А родители и образовательное начальство по-прежнему испытывают иллюзию, будто они контролируют знания ребенка. Ничего мы не контролируем, мы вовлекаем. Систему оценивания знаний нужно менять, давать детям больше свободы.

При этом региональное образовательное начальство часто бывает гораздо более продвинутым и разумным, чем федеральное.

— Учителя жалуются, что в школе руководство зачастую давит, когда педагог пытается пробовать новые формы обучения, вести игровые уроки. Директорам школ сегодня в первую очередь необходимо освоение учебного плана. И один учитель не может бороться с целой системой, да и это бессмысленно в рамках одного класса, одной школы. Мы говорим, что нужны глобальные реформы в образовании, когда их ждать?

— Если их ждать, то мы никогда не дождемся. Перед учителями, как сословием, встала очень серьезная проблема, они должны объединяться в ассоциации.

Если будут добровольные низовые ассоциации, которые станут выдвигать требования и предложения, к ним вынуждены будут прислушаться. Сдвинуть с мертвой точки систему можно, если учительство осознает себя как творческий, креативный класс, у которого есть собственные рычаги давления на образовательную власть.

— То есть непосредственно от власти — министров образования, глав департаментов — первого шага не случится?

— Методом тыка на важном месте может оказаться нужный человек. Я знаю несколько глав департаментов образования в регионах достаточно прогрессивных. Но это вопрос везения, на которое надеяться нельзя. Должен быть диалог самих учителей с административными служащими: если они деятельные, это будет плодотворный диалог, если пассивные, то хоть какие-то изменения начнутся.

Что касается федеральных чиновников в образовании: я считаю, что мы потеряли четыре важных года и откатились назад в развитии из-за министра Ольги Васильевой (с 2016-го занимала должность министра образования и науки, с 2018 до 2020 года — министра просвещения, курировала школы. — Прим. ред.). Теперь у нас нет времени на раскачку.

И это гораздо серьезней, чем планомерные реформы.

— Что касается курса литературы: единицы школьников читают полные содержания предложенных произведений. Это трагедия для образования?

— Трагедия — это когда событиями управляет неумолимый рок, а здесь драма, проблема. Список текстов, которые составляют классический школьный канон, как все на свете, устаревает. И проблема не в том, что Пушкин неактуален, а в том, что язык и реалии меняются. Все больше времени нужно тратить на объяснение контекста, до того, как оценить художественную силу. Педагоги говорят, мол, в наше время все читали и понимали. Но ваше время уже прошло. Мы живем в то время, которое нам выпало, вне зависимости от того, нравится ли нам это. Значит, нужно справляться с новыми задачами.

Современный школьник вовлечен в бесконечные коммуникации, и ему важно быть причастным. Если он изучает произведение и не понимает, при чем здесь он, если текст неактуален для ребенка, он будет его саботировать.

Список произведений будет сокращаться, и в этом ничего страшного я не вижу. Из тех произведений, что останутся, школьников можно замотивировать на изучение, но через понятные им вещи. Приведу банальный пример: если детям понятнее видеокультура, можно зайти через нее, предложить детям создавать сценарии отдельных кусков произведения, сделать лонгрид, придумать игру, в том числе компьютерную по мотивам, взять интервью у родственников о том, как они относятся к этому тексту. Если школьник спорит с автором, это не плохо, главное, чтобы он спорил доказательно. Можно предложить сделать фанфики, детям это понятно и близко. Должна быть разработана система творческих заданий.

Например, «Евгений Онегин» становится молодежным романом: Ольге — 16 лет, Татьяне — 17, Ленскому — 18, а старику Онегину — 23 года. И это про первую любовь, про то, что проживают и современные школьники, только в других формах.

— Произведения школьной программы не всегда соответствуют возрасту детей, в котором они способны понять смысл прочитанного. «Тарас Бульба» в 5-м классе для многих потрясение, от «Муму» вообще школьник в депрессию впадает. Это не говоря о том, что проблемы многих персонажей классики морально устарели: вопросы, касающиеся бедности, классового расслоения, брака. Не стоит ли кардинально менять курс литературы в школе? Условно, сократить Пушкина и добавить современную прозу, которая будет говорить с детьми о проблемах на понятном им языке?

— Пушкина сокращать не надо, потому что это одна из лучших страниц в нашей литературе, его просто нужно правильно читать и объяснять контекст. Но изучать подростковую литературу в школе тоже необходимо, я согласен. Тот же «Класс коррекции» Мурашовой дети читают с огромным удовольствием. Для дополнительной литературы уже сейчас условия законодательно предусмотрены. Стандарт не предполагает конкретного списка, он предполагает опору на примерную образовательную программу, а там есть три колонки: обязательная литература, тексты, которые можно выбрать из предложенного списка, и третья колонка, моя любимая: «и др.». Здесь учитель может добавлять литературу, которую воспримет каждый отдельный класс.

Всегда нужно ставить рядом классику и современность. Тогда и классика начинает звучать иначе, она раскрывают свою жизненную силу. Это не мертвая зона, не нужно превращать ее в музей, от которого потеряны ключи.

— Почему в нашей стране не происходит никаких глобальных изменений в образовании сегодня?

— Я могу вас утешить, практически ни в одной стране не происходит этих изменений. Я не сказал бы, что в России совсем ужасно. Есть образовательная ассоциация «Эврика», они работают во многих регионах, успешно действует их инициатива «Школа Росатома», это инновационная площадка. «Эврика» проводит переговоры с властью, общается с губернаторами на управленческом языке. Московский городской педуниверситет двигается вперед. Просто это локальные изменения, а надо действовать более глобально, реформы должны были случиться еще вчера.

— Какие меры должны быть приняты, чтобы произошли изменения, чтобы вовлечь школьников в образовательный процесс?

— Начать нужно с признания, что школьная модель получения образования перестала быть безальтернативной. Когда придет это осознание, мы поменяем управление, программу, по-другому будем мотивировать детей. Происходит «расшколивание», школа — не единственное место проведения детства, кстати, для некоторых даже не лучшее место, многим она испортила жизнь. Просто родителям деваться некуда, им нужно работать и куда-то пристраивать детей.

Дополучить знания можно, а психику нет.

Цель школы — развитие ребенка, а образование должен давать университет. Если не менять образовательную политику, произойдет революция. Я не сторонник революции, в том числе образовательной, но она случается, когда упустили время перемен. И либо перемены будут поступательные, либо мгновенные, когда закоротит.

Как закоротило с карантином. Мы все говорили про цифровизацию, и, когда необходимость остро встала, оказалось, что нам нечего предложить, нет даже цифровых учебников, интерактивных моделей обучения. Никто не был готов, когда гром грянул, и мы начинаем лихорадочно придумывать, где бы взять цифровых тьюторов (наставников. — Прим. ред.) для детей младшего возраста, которые без родителей вообще не могут дома заниматься онлайн. А системы никакой нет, ее никто не создал.

— Уже сегодня в связи с ростом заболевших вновь говорят о переходе на дистанционное обучение. Что у нас не так с дистантом?

— Начнем с того, что у многих детей просто нет нормальных компьютеров, интернета. В некоторых городах зависают электронные школы и сервисы. Но главное — то, что учителя не знают, как преподавать на дистанте. В университетах их этому не учили. А ведь это другие навыки. Эпидемия не шутка, до [следующего] сентября минимум все это еще продлится.

А вместо классической школы мы пока ничего предложить не можем. Давайте создавать онлайн-курсы, предлагать цифровых тьюторов. Мы должны научиться вступать с детьми в диалог на расстоянии. И в том числе нужно обеспечить процесс кадрово и материально-технически.

— Вы как родитель принимали участие в обучении детей во время дистанционки? В каком качестве?

— У меня дети уже взрослые, последний в этом году выпустился из 11-го класса и поступил в университет. Но я особенно не лезу в обучение, я считаю, что детство — это период воспитания и формирования картины мира, чтобы человек знал, что и где он может изучить. Школа дает знания, а должна показывать, где и у кого ребенок их получит. И эти навыки мои дети получили, теперь они самостоятельно могут развиваться.

О проблемах школьного образования также рассказывал математик, автор десятка книг для школьников Сергей Тынянкин. По его мнению, России нужен всего 1% умных людей. При этом в Екатеринбурге недавно сменился чиновник, отвечающий за систему образования. Мы поговорили с ним и выяснили, что он хотел бы изменить и что будет происходить с нашими школами и садиками.