«Это не кризис, это ***»: интервью с Александром Демидовым о «Квартете И», возрасте и кочевом детстве

— У меня мама здесь, двоюродная сестра, у которой две дочери — мои племянницы. У одной племянницы трое детей, так что я уже трижды дедушка, — говорит звезда «Квартета И» Александр Демидов о связи, которая осталась у него с Екатеринбургом.

Актер, сценарист и музыкант родился в Свердловске, но еще в детстве переехал в Рязань. Родители развелись, и отец забрал сына к себе.

Мы поговорили с Александром о его детстве, о вере в судьбу, дружбе и кризисе среднего возраста.

— Расскажите про детство. Что помните про жизнь на Урале и как всё поменялось после переезда?

— Все родственники по линии моей мамы, которой в том году исполнится 75 лет, жили в Шадринске. То есть, когда родители развелись, меня сначала отвезли в Шадринск к ее родственникам.

Так что часть моего детства прошла в Курганской области. Там была беляшная, в которой работала бабушка. Я приходил без очереди, она давала мне три беляша и стакан какао, и я довольный шел есть эти беляши, они тогда почему-то были очень вкусные. В детстве всё вкусное.

Потом папа в какой-то момент настоял, что мне будет лучше в Рязани, потому что рядом Москва, и он понимал, что со мной делать. Какой была бы моя судьба здесь, я не знаю, а в Рязани всё было понятно: отец — офицер школы МВД.

В семь лет он забрал меня в другую семью. У меня появилась вторая мама, которая, по сути, и воспитывала, с родной мы стали общаться меньше. Я и ругался с ней — такая драматическая история. Уже потом, когда я вырос, определился, что у меня есть две мамы. Так и болтался между городами. Сюда приезжал достаточно часто, в детстве каждое лето.

У меня еще была жива тут бабушка — мать моего отца. Она жила в поселке Калиново, где озеро Таватуй. Час на электричке — и шикарнейшие места, куча рыбы. Я проводил здесь практически каждое лето, мы постоянно рыбачили, загорали, отдыхали.

Я даже помню, когда мы умудрились прилететь в 1980 году, когда была Олимпиада и вообще город был закрыт. У отца были билеты, он же офицер, его пропустили. Хотя нас постоянно останавливали. И я помню эту олимпийскую Москву — а я ехал все равно в Свердловск.

— Вы сказали, что с возрастом приняли, что у вас две мамы. А городов, которые считаете родными, сколько?

— Я говорю, что родился в Свердловске, сознательную жизнь прожил в Рязани, а более сознательную — в Москве. Но меня на самом деле в Рязани не считают рязанским, а в Екатеринбурге — екатеринбуржцем.

Можно назвать много мест, где мне будет трепетно: Шадринск, Калиново, с Питером много воспоминаний связывает, Челябинск, в котором я в детстве бывал и сколько раз мы туда с гастролями ездили.

— Очень много знаменитых людей родилось именно на Урале. Как думаете, это совпадение или есть какая-то сила уральского характера, помогающая пробиваться?

— Так как я человек творческий, во мне есть некая компиляция (смесь. — Прим. ред.). Видимо, здесь тоже что-то цепанул в плане энергии места. Как-то меня клюнули, сверху вложили, какие-то способности дали.

— Отец забрал вас к себе, потому что знал, что с вами делать. Думал, что вы тоже пойдете в полицейские?

— Отец, возможно, думал, что я пойду по его стопам, но я ему сразу сказал, что буду поступать в театральный, если не заберут в армию. А если заберут — то после армии. Он легко меня отпустил, потому что сам был очень талантливым человеком.

Он был самоучка, всю жизнь рисовал обалденно, в разных стилях: пастелью, графитом, пером, красками — всем мог рисовать. Просто он не поступил на историю искусств несколько раз, а уже в возрасте 26 лет, когда еще развод и ребенок, поехал в школу МВД, написал заявление, и его там приняли. А так он постоянно участвовал в выставках, был прекрасный художник. Я делал в Рязани выставку работ отца к его 75-летию.

И я был очень творческим в детстве. Помню, что всё время пел без остановки, делал какие-то вечера, устраивал театральные постановки. От судьбы не уйдешь.

Сводные сестры-двойняшки тоже окончили школу МВД: одна — майор в отставке, другая ушла на пенсию полковником милиции. Когда сестры подросли, они тоже устраивали свои концерты, а я зарабатывал деньги, когда собирались всякие соседи и родственники — нам кидали по рублю.

Поэтому у меня предопределена творческая судьба. Если бы не поступил в ГИТИС сразу после школы (что очень сложно было: это чистый фарт и случай), пошел бы еще.

— В чем фарт?

— Это тоже судьба, что мы («Квартет И». — Прим. ред.) все встретились и поступили. В очень многие институты не брали выпускников школ, потому что тебя сразу могли забрать в армию из-за призывного возраста, а военной кафедры в театральных не было.

Выбрал тебя мастер курса, он уже видит, какой он будет делать спектакль, какие ему нужны там девочки, мальчики... А тут тебя забирают в армию — и смысл? Кому-то давали такой билет: ну, давай, ты талантливый, так уж и быть, возьмем, ты потом [после армии] придешь к другому педагогу. На это закрывали глаза. Но чаще приходили те, кто уже отслужил.

А наш мастер Владимир Коровин не знал ничего про армию, он вообще не отобразил, [что мы после школы], поэтому набрал нас всех совершенно разных: еврей, татарин, русский — разные города, разные социальные группы. Как это могло случиться? Сейчас уже понимаю, что это действительно была судьба и случай, потому что таких совпадений не бывает, чтобы потом четыре человека с этого курса сделали театр, добились какого-то успеха.

— Не скромничайте, не просто «какого-то».

— Нас не может знать весь мир или вся Россия. Кто-то нас вообще не знает, и это нормально, но, правда, многие, когда даешь автограф, говорят: «Вы наши отцы». Даже не знаю, каково это. Как принять свой возраст после 50? Вроде всё недавно было, я был молодой. Какие мы отцы?

Но часто говорят: «Родители включали "День радио", мы это всё смотрели, выросли на ваших шутках, мы живем вашими фразами». Для кого-то мы уже классики, ведь мало у кого фильмы крутятся постоянно по телевизору.

— Вот видите, известность же не уходит.

— Если какому-то артисту, чтобы его не забывали, необходимо постоянно что-то вести, где-то участвовать, ходить на передачи (причем бестолковые), то мне — нет. Звонят там с какой-то передачи «Звезды сошлись»: «Мы рассказываем про кошечек». Я вижу, что туда приходят люди, которые раньше были очень известными, а потом эта известность по разным причинам почему-то ушла. И они туда идут, бедные, поговорить про кошечек. Чтобы их увидели, вспомнили.

— У вас это вызывает чувство испанского стыда?

— Я уже заблокировал восемь Насть, Кать, Тань — а у них приходят новые администраторы, залезают в базу телефонов и снова начинают тебе звонить. Бывают действительно хорошие интервью, когда ты интересен, интересно твое прошлое, есть достойные, нормальные люди. Но там ты просто рассказываешь про свою кошку.

У меня сейчас, может, ностальгия по тому времени. Я всё больше начинаю сравнивать с тем, как было раньше. Я помню [ведущего Владимира] Молчанова, с удовольствием бы сходил, если бы меня пригласили на «До и после полуночи», или попасть бы к Познеру сейчас. Но таких передач и чего-то настоящего остается очень мало. А на то, что есть, я могу себе позволить не ходить.

— Здорово, когда можно не делать того, чего делать не хочется. Это придает уверенности?

— Это определенная свобода. А еще большая радость играть тот текст, который ты сам придумывал, писал. Очень мало кому позволено играть свой текст и еще получать за это деньги, когда сам текст при этом расходится на цитаты.

— Вы много говорите про судьбу. Верите в какую-то предопределенность?

— Да, верю.

— И когда вы поняли, что делаете всё так, как нужно? Что всё по судьбе и вы на своем месте?

— Такая уверенность была, когда мы поступили в вуз, причем именно в творческий. Но в конце института у всех была некая паника — а что делать дальше? И когда я предложил идею театра, ее кто-то воспринял, а кто-то нет. И те, кто воспринял, они собрались и остались.

Если ты 10–12 лет бьешь в одну точку, если есть способности и талант, то пробьешься. Но 10–12 лет прошло, эта вера начала уходить, потому что не было полных залов. И только после «Дня радио» мы постепенно начали понимать, что вот-вот и всё было не зря. До него было десять спектаклей, и мы никакого успеха не получали, а потом раз — и пошло.

— У «Квартета И» в следующем году 30-летие. Есть планы, как будете отмечать?

— Я помню, что у нас 10-летний юбилей хорошо прошел, 15-летний, а на 20-летний мы были уже выдохшиеся, меньше придумывали чего-то креативного. С одной стороны, «30 лет театру» звучит хорошо, но в этом театре есть люди, и они думают: «Блин, 30 лет театру, а нам уже сколько?» Сколько нам еще осталось фильмов, спектаклей, вообще сколько нам осталось? С каждым юбилеем желания праздновать всё меньше. Радоваться-то нечему.

Говорят, что театр вообще живет десять лет и потом умирает. А тут мы со своими 30 годами! Нас воспринимают, с одной стороны, как театр, с другой стороны — как рок-группу. Какие-то четыре человека приезжают, говорят что-то со сцены, минимум декораций.

Планы-то есть — в «Крокусе» (концертный зал Crocus City Hall. — Прим. ред.) что-то «загрохать», всех пригласить. Но это праздник все равно не веселый, а грустный.

— Звучит логично, но как-то пессимистично. Отдает темой кризиса среднего возраста.

— Кризис среднего возраста у нас был в 40 лет, потому что мы искали, понимали, что что-то не то делаем. Я на последний «квартетник» пришел, сижу — и вдруг меня как накрыло. Мы все стали не то что задумываться о смерти, а именно вопросов больше стало. В 30 лет ты вообще не задумывался, всё впереди было.

Есть история про Екатеринбург. Мы приехали сюда со спектаклем «Разговор мужчин». Камиль [Ларин] выходит и понимает, что все свои пришли, все знают наши фильмы. И он видит: в первом ряду сидит женщина и парень молодой, наверное, это мама и сын. У них самые дорогие места. Видимо, сын привел маму с коллективом познакомить.

Камиль понимает, что мама не очень хотела идти, она всем своим видом показывала, что хотела находиться в другом месте. Камиль начинает как-то к ней апеллировать, завлекать... Вот она немножко потеплела — и оп, через десять минут мы начинаем говорить про кризис среднего возраста, я говорю: «Это не кризис, это ***». И она уходит. Метров 20 проходит и говорит: «А "Уральские пельмени" гораздо лучше!»

Потом я уже выхожу и говорю: «А онанизм — это измена?» Мы это всё обыгрываем, и финал такой, что ко мне подходит [Леонид] Барац, он придумал шутку за время спектакля, мне эта шутка понравилась, тем более остались только свои. И он тогда обратился к залу: «Дорогие друзья, если кто-то из вас встретит эту женщину, передайте, что нам *** как стыдно».

— Всё это приедается со временем?

— Мне надоело играть какие-то спектакли. «День радио», например, мы играем 21 год, и он местами превратился в паноптикум.

И вот я прихожу в театр и думаю: «Зачем я это всё?» Уставший, невыспавшийся. А мы после с Камилем еще и книги свои продаем: у него вышло несколько сборников стихов, у меня книги. Я даже дважды становился поэтом года по версии Союза писателей! Там такое жюри, столько номинаций, со всей страны приезжают... У меня ни одной премии нет за кино или театр, а тут я дважды поэт года. Я этим очень горжусь, что меня оценили еще в чем-то другом.

Так вот, после спектакля подписываем мы книги, стоит толпа, и администратор говорит, что нужно спуститься вниз, там одна девочка больная и не может подняться. Я спускаюсь и вижу там девочку, которую привезли на коляске. Я ее обнимаю, прижимаю к себе, она счастливая, у нее ручки трясутся. Написал ей тоже что-то теплое и длинное.

Фотографируюсь с ней, а рядом стоит парень и говорит: «Спасибо вам большое». Оказалось, что это слепой мальчик, который пришел нас просто послушать.

Кому-то ты сделал вечер, кто-то живет твоими мыслями, а кого-то спас от депрессии. При этом сам можешь находиться в каком угодно состоянии, это не должно волновать зрителя.

Этот случай меня так подсобрал. Сказал себе: «Так, всё. Нечего тут жаловаться». Всё ведь хорошо — до сих пор ходят полные залы, хоть и бывают провалы. Мы всё сделали сами, не пошли на какие-то компромиссы, чтобы получить свое здание, со многими дружим и перед многими выступали. Перед Шойгу, например.

Но мы отказывались сначала. Когда нам позвонили в третий раз, сказали: «Так, теперь не надо отказываться». Он оказался таким прикольным мужиком. Выяснилось, что он ходил на нас на «Быстрее, чем кролики» — тайно, без охраны, потому что его дочка очень нас любит.

— У меня есть друг, который общается цитатами «Квартета И». Уверена, что таких людей много. Как и тех, кто после ваших спектаклей и фильмов потом сидит на кухне с друзьями и обсуждает озвученные мысли. Была какая-то реплика или вывод, которые появились в проекте и зацепили вас сильнее других?

— Спектакль «Письма и песни», который мы играем с группами «Несчастный случай» и «Би-2». Я считаю, что письмо про Россию и в финале письмо про Бога, которое переходит в письмо Дедушке Морозу, — это прямо важно. Про Россию — очень смешно, а про Бога заставляет сказать себе: «Я сомневаюсь, верю я или нет», «А есть Бог или нет?».

Одни люди уверовали, потому что модно, другие — потому что Бог как старший брат, он придет, приголубит, решит за тебя все проблемы, у третьих появился способ извиниться за всё что угодно. Ты не будешь рассказывать, что ты украл деньги, а тут зашел, покаялся, тебя простили, еще и деньги остались.

Если на письме про Россию все ржут, то на этом монологе про Бога в зале начинается ерзанье. Пришли верующие, а им со сцены говорят, что Бога нет. И вот эти верующие начинают покашливать явно, им не нравится, а другие начинают задумываться. Этот монолог качает зал, он на грани, потому что ты затрагиваешь такую больную тему. Мне весь спектакль нравится, и эти разные нотки, которые затронуты, мне близки и ложатся на душу.

Еще вот в новом фильме, который выйдет в начале февраля, такое есть. Когда мы снимали четвертую часть «О чем говорят мужчины», то думали, что уже надоели с этим — опять разговоры, те же темы, одно и то же.

Но у меня там есть линия, связанная с папой, — я там погрустневший, потерявший смысл жизни какой-то. У меня такое иногда бывает. Они это взяли и вставили в фильм, что я хожу, размышляю... Там у меня есть очень сильный монолог про отца.

Меня ведь реально папа сделал. Если бы он меня не забрал, я не знаю, что со мной бы здесь было. Я до сих пор очень переживаю, что его нет, и эта тема отца для меня очень важна.

— А внутри театра какие отношения? Очень хочется представлять, что вы постоянно вместе и всегда ведете такие разговоры, как на сцене и в кино.

— Мы можем не видеться неделями. Пришел на спектакль, отыграл и убежал. И мы давно уже не сидим в одних компаниях, но мы настолько хорошо друг друга узнали за все эти годы, что можем поругаться, можем не говорить, быть в суете, а потом раз — и снимаем фильм, сидим в вагончике с Лешей [Барацем]. Ты с ним начинаешь говорить, и он к тебе откликается, тот родной человек, который один из самых близких.

Мы постоянно друг про друга сплетничаем, смешим друг друга так, как никто не рассмешит. Вот если мы начинаем баловаться, такое можем начать нести! Сейчас уже в меньшей степени, но раньше все ухахатывались. Хотели даже это снять [на видео], но никак не получалось — всё сразу пропадало.

Мы можем с Лешей не говорить три месяца, а потом с интересом начать говорить про то, что у него случилось или о чем он думал. Леша есть и есть, я знаю, что он рядом, и я всегда могу к нему обратиться. Это покруче юбилея или какого-то размаха.

С возрастом важнее здоровье, твое состояние и круг людей, в котором ты находишься, которые тебя понимают, чувствуют — и хорошо, чтобы эти люди были рядом и их было много. Как говорят в «квартете», можно «выключиться от этого человека», сейчас он тебе неинтересен, не нужен и не надо, а когда снова нужен — он рядом. Это как одиночество в толпе: ты вроде как зашел в комнатку, посидел, побыл один, но всегда знаешь, что откроешь дверку — а там толпа людей, и ты в этой толпе не одинок.

В ноябре Александр Демидов стал одним из гостей пятой Народной премии E1.RU. Церемонию вели Екатерина Варнава и Андрей Малахов. Все новости о том, как это было и какие компании стали лучшими в Екатеринбурге, смотрите в специальном разделе. Еще одним гостем церемонии стал Юрий Лоза, прочитайте интервью с ним.