«После сцены с кровавой бойней не мог вернуться домой»: актер и музыкант — о полиции, узурпации власти и убийствах

В Екатеринбурге прошла премьера фильма Семёна Серзина «Человек из Подольска». Основной посыл рекламного промо этого кино — каждый из нас немного человек из Подольска. Потому что главный герой попадает в полицию и застревает там. За что и надолго ли — непонятно.

В трейлере — абсурд, в самом фильме — триллер. Мы поговорили с лидером группы OQJAV Вадиком Королёвым, который сыграл главную роль в этой ленте, о том, сколько в этом от реальной жизни в России, что в Вадике осталось от главного героя и почему убийство (даже не в реальной жизни) убивает и самого человека.

— Насколько я понимаю, общая суть фильма: человек попадает в отделение полиции и не знает за что. Подгрузил ли тебя сам сюжет этим? Были мысли из серии: «Блин, мы, кажется, реально живем в такой стране, где тебя в любой момент могут "случайно" забрать в полицию»?

— Это шло совершенно не от фильма, и это очевидно. Тот абсурд, который зачастую называется абсурдом, в этом фильме для меня сродни скорее произволу. Сюжет фильма меня не подгрузил, потому что это так и есть ведь. Меня намного больше подгрузили московские события в августе — сентябре, когда людей в реальной жизни задерживали, давали им какие-то сроки и так далее. Или больше подгружает то, что сейчас происходит в Белоруссии. Понятно, что искусство — это так или иначе отражение действительности, вне зависимости от того, в каком это жанре.

Если в отделении видят, что ты чуть пообразованнее или шуба побогаче, к тебе, может, и будут чуть вежливее, но ты при этом же сам видишь, как какого-нибудь забулдыгу кроют матом. А так нельзя.

Причем это вне зависимости от того, по какому поводу человек столкнулся с силовиками, — либо мы какие-нибудь мелкие правонарушители, либо злостные преступники, либо мы вообще потерпевшие, которые пытаются подать заявление. Я совершенно не говорю, что правоохранительные органы мудаки и так далее. Я говорю про произвол власти. Даже про его возможность.

Опасность этого фильма, в том числе и почему он держит постоянно в напряжении, это то, что в воздухе на протяжении всего фильма висит угроза, что ему (главному герою Николаю Фролову. — Прим. ред.) сейчас так прилетит. И поэтому триллер. Что ему прилетит — это прям очевидно, потому что непонятно, что им от него надо.

Еще одна причина, почему в фильме есть это напряжение, — потому что объективно там нет хороших и плохих. Речь вообще не про полицейский участок, это про то, возможно ли в принципе вторгаться в частную личную жизнь.

Ты, например, инертный ватник, тебе ничего не интересно, ты человек без мнения. Вот даже в школе ты еще учишься, и, например, учитель литературы пытается более-менее насильно или назидательно возбудить тебя хотя бы на что-то, что об этом думать не надо, а об этом надо. И с какой-то точки у нас, наверное, можно сказать, что это же во благо, но, с другой стороны, я не верю, что в принципе можно вторгаться в частную жизнь.

Вот мой младший брат увлекается компьютерными играми. Как мне кажется, не по-здоровому увлекается. Мне кажется, что он проживает какую-то большую часть жизни зря, ничего не делая. Но это же в моей голове, а у него все совершенно по-другому.

— И в итоге ты ему об этом ничего не говоришь?

— Говорю. В том-то и дело. Мы все так делаем. Здесь нет правды. Здесь вопрос насилия и с той, и с другой стороны. Мы можем допустить, что насилие в какой-то момент может быть во благо. Я такого по отношению к себе просто не помню. Но тут другое, я просто и не знаю, что такое инертность. У меня всегда и на всё есть мнение, позиция и так далее. Я не был в этой шкуре, поэтому для меня такое всегда вызывает реакцию: «Чего? В смысле вы меня "лечите"? Что происходит?»

Я думаю, что процесс, в том числе учебы и воспитательный процесс, происходит только тогда, когда человек сам принимает решение, что ему это нужно. Я попал в музыкальную школу в 19 лет, потому что хотел этого, а не потому, что в 6 лет меня туда отправили родители.

То же самое с крещением. Когда меня крестили, мне было шесть, и я ходил в воскресную школу. В целом про Иисусинку Христосинку, я его тогда так называл, мне было интересно, я понимал, что он мужик классный, и ладаном прикольно пахло в церкви, но я при этом всём понимаю, что это всё равно неосознанное какое-то решение. Оно культурное и со стороны родителей связано с какими-то оберегами дополнительными. А я бы хотел прийти или не прийти к этому сам. Сейчас я не ношу крестик.

— Как будто, если оставлять человеку всё осознавать самому, так как раз и может стать больше инертных людей, которые ни до чего в итоге не дойдут. Потому что им никто ничего не дает и не показывает.

— Здесь вопрос не в том, показывать или нет информацию, а, я думаю, вопрос методов и способов.

Можно это делать совершенно иначе. Я, например, вообще не читал в школе, мне было неинтересно, поэтому я так же, как сейчас мой брат, играл в компьютер. Я начал читать, когда влюбился в девушку, а она была начитанной. И она меня не заставляла читать, не говорила, что иначе уйдет. Я просто понимал, что, когда она разговаривает со своими друзьями, я вообще не понимаю, о чём они говорят. И я стал прям жрать эти книги. И вот это было классно.

Так что да, я понимаю, что можно возбуждать человека на познание и развитие, но ни в коем случае не принуждать. Так не бывает, и я не верю в это.

— То есть, если бы тебя родители отдали в музыкалку в шесть лет, не факт, что ты бы сейчас занимался музыкой?

— Не факт. Ну и не факт, что не занимался бы. Я не знаю. По сути, я по-прежнему нот не знаю, могу зажать какие-то две ноты и восхититься ими, как девственник. Я рад этому. Сейчас мне нравится, что я в этом свободен.

— А в целом ты считаешь себя свободным?

— Да, считаю. У меня очень много зависимостей разного характера, но, поскольку я о них знаю, то свободным себя меж тем всё же считаю.

— Когда я задаю этот вопрос людям, большинство тоже отвечают, что считают себя свободными, но при этом говорят, что в России свободы нет. А как могут быть свободными люди в несвободной стране?

— Просто, когда человек говорит про себя в контексте свободы, он не мыслит страной. Он мыслит именно с той точки зрения, может ли он совершать какие-то шаги. Понятное дело, что наша жизнь так или иначе социальна и мы всё равно находимся в какой-то системе сдержек и противоречий. Это нормально, потому что мы же не одни. Мы всё равно учитываем интересы близких, интересы власти, интересы людей, которые от нас зависят, если мы не мудаки.

Что касается России, то тут, когда даже произносишь слово «Россия», сразу как будто меняется контекст. Есть ли в России свобода? Конечно, есть. Вопрос в том, на каких уровнях.

— С исполнительным директором «Ельцин Центра» мы тоже недавно говорили про свободу и страну. И он сказал, что свобода была в 90-е, а в 00-е люди расслабились от того, что жизнь стала лучше, и поэтому сейчас свободы у нас и нет. Ты как считаешь?

— Условно, в 90-х был хаос — экономический, социальный. В этом была, безусловно, своя романтика. Я как человек, родившийся в 80-х и чье детство-отрочество — это именно 90-е, естественно, их обожаю в каком-то романтическом смысле, а в 2000-х у нас глобально изменилась экономическая ситуация, и все не то чтобы расслабились, все обрадовались. Это вопрос о панацее.

Глобально правительство Путина действительно многие вещи стабилизировало. Всем глобально как будто стало увереннее, а потом, можно сказать, произошла узурпация власти. И это не связано с какими-то персоналиями, просто это неминуемо, когда ты стоишь у власти и делаешь жизнь других людей лучше, тебе кажется, что ты и дальше будешь делать всё лучше и лучше, а потом кажется, что ты знаешь лучше всех и про всё. Узурпация происходит неминуемо.

Когда власть задерживается, это известный факт, и тут нет и не может быть исключений, она сначала, когда новенькая, работает на то, чтобы сделать мир и жизнь в стране лучше, я прям искренне в это верю, а потом, когда понимает, что ей начинают наступать на пятки или, по крайней мере, глазеть на то, что это в принципе возможно, она начинает в первую очередь работать уже не на собственную эффективность, а на удержание.

— Если узурпация происходит неминуемо, значит, она также неминуемо должна закончиться? Власть должна просто изжить сама себя или для этого обязательно должны происходить какие-то пикеты, митинги и революции?

— Это же вещи, друг с другом взаимосвязанные. Два года назад я думать не думал и знать не знал ни о каких митингах, а при этом какие-то мои друзья уже на них ходили. Это говорит о разных степенях возмущения. Кто-то возмущается на таком пороге, кто-то — на другом.

Я бы с радостью этого не делал. Я хочу на листики смотреть и влюбленными глазами всё рассматривать.

— То есть возможно, что-то изменится, только когда степень возмущения у всех будет на одном уровне?

— Не обязательно у всех, но, наверное, у большего количества людей, чем сейчас. Или большего количества активных людей, чем сейчас.

— Слышал про историю с девочкой из Екатеринбурга, которая в 2010 году добавила к себе в «ВК» клип Alai Oli, а спустя шесть лет видео признали экстремистским и еще четыре года спустя девочку судили?

— Я не слышал про это, но для меня эта ситуация удивительна именно с точки зрения закона во времени. Мне странно, что ее судили за добавленный в 2010-м клип. Если бы был состав административного правонарушения в ее действиях, если бы она каким-то образом нашла тот клип сейчас, тогда да. Я сейчас даже не берусь судить, хорошо это или плохо, но чисто формально можно было бы разглядеть состав. А здесь странно.

— Это я опять к тому, что ты иногда не знаешь, что сделал что-то не так и что тебе может что-то грозить.

— Незнание закона не освобождает от ответственности. Я помню, как я прилетел в Америку студентом по программе Work and Travel, и я первым делом почему-то в Нью-Йорке пошел купить себе пива. У меня никто не спросил ID. Стою, пью пиво на площади, ко мне подходит женщина и говорит: «Мальчик, ты с ума сошел? Так нельзя». А у нас тогда еще было можно, я вообще не думал, что у них не так, и не думал, что мне еще не было 21. Если бы поймали, магазину был бы огромный штраф и мне, что пил это всё в общественном месте. И я понимаю, что да, они были бы правы.

То же самое, как убийство по пьяни. Понятно, что в трезвом состоянии ты бы этого не сделал, а тут совершил. И что, тебя оправдывать за это что ли?

Хотя я вот никого, кроме комаров, не убивал. Когда грозит опасность кому-то из твоих близких, наверное, не успеваешь даже задуматься об этом. Я не знаю, как это происходит. Я рад, что со мной этого не случалось в обычной жизни. В фильме было похожее, и это было, конечно, отвратительно.

— То есть какая-то жесткая сцена в фильме тебя тоже прям пробила? Ты ведь должен был понимать, что это всё игра.

— А как поймешь? Я ведь не актер, у меня нет актерской техники. После сцены кровавой бойни, где я всех просто раскидываю, я не мог домой вернуться. Актеры говорят, что к этому реально подключаться прям ни в коем случае нельзя. Ты должен находить какие-то иные методы, чтобы это показать достоверно в кадре или на сцене и при этом свою психику не насиловать. У меня такой техники не было, и поэтому я прям нагнетал и нагнетал, пытаясь представить, что я действительно это делаю. И это прямо смерти подобно. Это ужас.

Так что я не представляю, как люди на это идут в реальной жизни.

— Сколько у тебя потом ушло времени на то, чтобы переключиться и понять, что в реальной жизни всё нормально и ничего страшного не случилось?

— Бутылка джина и 12-часовой сон. Мне совсем плохо было именно в тот вечер (когда снималась сцена. — Прим. ред.). Мне не хотелось возвращаться домой и смотреть в глаза людям.

Один раз у меня то же самое было с убийством во сне. Происходит такая необратимая вещь, что ты уже не можешь быть прежним.

Это был очень реальный сон, я почему-то был каким-то мелким бандюгой, мы делили бизнес с ребятами, приехали на окраину Москвы, и там была ситуация, что или мы, или они. Вопрос был только в этом. Почти как ковбои. И мы успели первые. Я помню, как мы бежали к метро, и тогдашний я во сне понимал, что всё закончилось и что меня больше не существует. Не их, а меня. Это как самоубийство. Это намного страшнее, чем когда тебя убивают во сне или когда ты просыпаешься на каком-то опасном моменте.

У меня был раньше навязчивый сон, который повторялся и повторялся, как вишу на сверхвысоком турнике чуть ли не до облаков и я понимаю, что в какой-то момент сорвусь, потом падаю и уже в полете просыпаюсь. И самое крутое, когда эти сны закончились, тогда, когда я в обычной жизни, уже проснувшись, попытался это проанализировать.

Вот человек висит на турнике, сейчас сорвется, и нужно было только постепенно передвинуться к опоре и потихонечку спуститься. А во сне у меня даже мысли такой не было, там мысль одна — удержаться как можно дольше. Человек в стрессовой ситуации такой.

Хотя тоже по поводу стресса, я раньше водил машину, но больше никогда не буду, потому что меня это по-плохому трогает. Мне не надо это. Я помню единственную аварийную ситуацию: это была старая «шестерка», и у меня зажало педаль газа, она провалилась в пол. Был гололед, и всё это на повороте. Хоть машина и на шипованной резине была, меня крутило по-всякому, а со всех сторон другие машины. Благо людей нигде рядом не было.

Но там как раз наоборот. У меня было ощущение, что всё замедлилось прямо в десять раз и я всё верно совершаю. Я как-то ногой подковырнул педаль и легонечко-легонечко начал тормозить и остановился, никого даже не поцарапав и не задев.

— Как вообще тебе этот опыт с кино?

— Последний месяц было трудно. У меня такого никогда не было. У нас всё одновременно случилось: и премьера фильма, и выход альбома, и было много интервью и каких-то «около» штук. Для меня это было немного странно, потому что главное же — это само дело. Получается, что съемки были аж в феврале, а пожинаем плоды мы с сентября. То же самое с альбомом.

Скорее потому, что я по своей структуре человек самого процесса, а не публичных штук, которые с этим связаны. Хотя я понимаю, что одно без другого невозможно, но мне это менее интересно, и мне сразу кажется, что я не пойми что делаю. Быть в студии, записывать, сводить или быть в процессе съемок интереснее, потому что тогда жизнь и происходит, а потом ты как будто просто распыляешься.

— Но от самого процесса кайфанул?

— Да. Это было круто и одновременно сложно, ни с чем не сравнимый опыт. Было погружение в какую-то другую совершенно реальность, и это классно. Как на Луну сгонять или в соляную шахту в Соликамске спуститься, я спускался. Ты почему-то и каким-то чудом оказываешься в другой реальности, практически не связанной с твоей жизнью.

Но было сложно, я же не актер. В комплексном режиме на съемочной площадке я впервые, там свои правила. Ты приезжаешь в семь утра, идешь за кофе, а там Ирина, которая самая главная в буфете, вы желаете друг другу доброго утра, и так всё начинается. Потом грим, костюм... Ты проводишь на площадке 12 часов и потом без ног едешь домой, а сил у тебя хватает только на то, чтобы поспать. И это классно, потому что происходит погружение в персонажа и у тебя не остается никакого времени на личную жизнь.

С одной стороны, тяжело, с другой — хорошо, что так и ты не успеваешь переключиться. Тебе кажется, что это день сурка, в какой-то момент хочется вернуться в нормальную жизнь, хочется, чтобы это всё закончилось, но, как только всё на самом деле заканчивается, ты чувствуешь такую наркотическую нехватку страшную. Хочется капризничать и хочется обратно.

А в начале этого года в Екатеринбург приезжала вся группа, прочитайте интервью с ними.