«Нулевые годы людей избаловали»: глава Ельцин-центра — о свободе, 90-х и о том, когда Россия станет лучше

25 ноября Ельцин-центр отметил свое пятилетие. За это время изменился и сам центр, и отношение к нему. Сегодня ЕЦ — это не только музей и арт-галерея, это общественное пространство, посетить которое рекомендуют во всех путеводителях по Екатеринбургу и в котором горожане проводят встречи и говорят о том, о чем в других местах принято молчать.

Мы поговорили с исполнительным директором Ельцин-центра Александром Дроздовым о том, чем за пять лет стал этот центр для города и для страны, почему все так любят 90-е, есть ли в стране свобода и как долго нам ждать перемен.

— Сначала для большинства Ельцин-центр ассоциировался именно с музеем, но сейчас я знаю многих людей, кто не раз был в президентском центре, но так и не побывал в музее. Как по-вашему, рушит ли это изначальную идею центра?

— Нет, конечно! Меньше всего мы озабочены тем, чтобы загонять людей в музей. Это, конечно, сердце Ельцин-центра, но так получилось, что центр в лице музея — архивной библиотеки сосуществует на большой территории с другими учреждениями в изрядном количестве. Образовательными, развлекательными... И здесь нет никакой внутренней конкуренции за посетителя, это бы было странно.

Да, кто-то пришел в центр и не пошел в музей. Ничего страшного, придет в другой раз. А кто-то пришел в музей, этого ему было достаточно, он выпил чашку кофе в буфете и пошел домой. Свобода выбора, вот и всё.

— Сейчас от количества программ и того, сколько всего происходит в центре, складывается ощущение, что люди, которые изначально ругали и критиковали Ельцин-центр за название и то, в честь кого он открыт, теперь могут не обращать на это внимания. Это справедливое суждение?

— Вы хотите сказать, что кому-то безразличен Борис Николаевич? Ну что ж с этим поделать.

— Нет. Я хочу сказать, что высказывать негатив к центру, в котором реализуется много функций и задач, только из-за отношения к человеку, которого многие не видели и не знают его историю, это не совсем справедливо.

— Да, вы правы абсолютно. Это никак не может быть связанным. Приведу, может, дурацкое сравнение, но существует Лувр, и вы обходите его стороной, потому что вас смущает то обстоятельство, что Наполеон Бонапарт, грабя потихоньку Европу и Ближний Восток, создал такую феноменальную коллекцию во благо всего человечества. Давайте бегать мимо Лувра, мимо музея Ленина. А любопытство человеческое? Разве это не фактор?

Причем много людей, которые даже не жили при советской власти и Ельцине, вообще ничего не знают про этот период. Это вопросы исторической памяти, как раз те проблемы, с которыми работает Ельцин-центр. Надо сохранять преемственность, рассказать, что и как было.

— Вы наверняка часто общаетесь с семьей Бориса Ельцина. Никогда не задавали им вопрос, насколько Борису Николаевичу понравилось бы в Ельцин-центре?

— Можно и не спрашивать. Конечно, понравилось бы! Я считаю, что все это сделано достойно, и даже не столько про него, сколько про эту эпоху.

— То есть он в первую очередь оценил бы именно это и настроение Ельцин-центра, а не то, что в его честь открыли целый культурный центр?

— Я думаю, что да. Когда мы задумывали эту экспозицию, стало ясно, что без какого-то предваряющего рассказа к 90-м в России в виде пояснения советской эпохи и даже еще более раннего периода полной картины люди не получат. Отсюда этот экскурс в историю реформ в анимационном ролике.

В результате возникает целостная картина — почему 90–91-й год, почему Горбачев, почему Ельцин? Потому что время выбрало этих людей, они были людьми системы. И стало ясно, что система себя исчерпала и грозит накрыть под своими обломками всю страну. Так всегда бывает во времена больших исторических сдвигов.

Глупо предъявлять претензию им, Кравчуку (Леонид Кравчук, первый президент независимой Украины, подписавший указ о полном исключении упоминаний об СССР из Конституции страны. — Прим. ред.) или Шушкевичу (Станислав Шушкевич, белорусский политический деятель, подписавший «Соглашение о создании СНГ» наряду с Ельциным и Кравчуком. — Прим. ред.), в том, что они убили Советский Союз. Обвинять только их — это значит не понимать или понимать, но предельно упрощать ситуацию, в которой оказался Советский Союз.

То есть примитивизировать до такой степени, когда очень легко вычленяются свои и чужие, недруги и спасители отечества. Это же очень удобно, и недобросовестные политики этим пользуются. А потом говорят, что политика — это дело грязное. Как с работой в «красной» зоне в костюме химзащиты под угрозой подцепить коронавирус.

— Если проводить аналогии с пандемией, то эпидемиологи говорят, что иммунитет от COVID-19 держится только какое-то время.

— Поэтому за этим [за собой] и нужно постоянно следить, принимать витамины.

— Больше всего нападок на Ельцин-центр было в первые годы его существования. Острее всего тогда высказывались Геннадий Зюганов и Никита Михалков. Они говорили в том числе про искажение исторических фактов в музее. Что вы на это ответите?

— Это отдельная большая тема. Если говорить об оценках этих вполне себе благополучных богатых людей, которые называют себя один коммунистом, а другой имперцем, надо иметь в виду, что мы имеем дело и с тем, и с другим как с абсолютно состоявшимися, богатыми, очень влиятельными людьми, которые реализовали себя, несмотря на все тяготы, на все ужасы 90-х годов, в это страшное время они формировались, они прошли сквозь это время. И вышли оттуда, вообще-то говоря, лоснящимися от успеха.

Претензии Михалкова об искажении фактов говорят о словесной эквилибристике, потому что в этом самом ролике, который открывает музейную экспозицию, нет искажения. Там не рассказывается о подвигах, там нет ничего об Илье Муромце, о Куликовом поле, потому что разговор не об этом, а о том, что Россия пыталась делать с реформами, как она пыталась себя модернизировать и как ей это не удавалось. Вот и всё.

— А вы когда-то встречались лично с теми же Никитой Михалковым или Геннадием Зюгановым? Вам они в глаза высказывали что-то подобное или все это происходит только в информационном поле?

— Зачем им мне или кому-то еще что-то высказывать в глаза? Они тут же пишут в инстанции, обращают внимание начальников на всяческие безобразия. Ну что-то там в интервью говорит Михалков, что-то несет Зюганов, какое-то духовное лицо Северного Кавказа говорит о том, что, если Никита Сергеевич Михалков считает, что Ельцин-центр такой плохой, его [центр] взорвать надо. Это, если не ошибаюсь, муфтий Карачаево-Черкесии отличился. Это духовное лицо, вообще говоря.

А с этими людьми, с другим берегом о чем спорить? Мы же заведомо не сможем договориться, а переубеждать их... На кой хрен мне нужен Геннадий Андреевич уже, этот старый хрыч? Дед отжил свое, ну ради бога. Пусть что-то лопочет свое. Работа у него такая.

— Пару лет назад Ельцин-центр грозился подать в суд на Никиту Сергеевича за клевету. Сейчас, спустя несколько лет, происходят ли какие-то такие конфликты, которые не выносятся на широкую общественность, но из-за которых инициируются проверки или начинаются судебные разбирательства?

— Нет, ничего в этом плане нового не происходит. Мы ни с кем не судимся и судиться не собираемся. Но в прошлом году была такая хулиганская выходка, когда человек звонил из Санкт-Петербурга с предупреждением о минировании центра. Насколько я понимаю, это достаточно распространенная практика. С этим приходится жить. Радоваться нечему, а жить приходится.

— Когда Ельцин-центр становится объектом таких шутников-лжеминеров, это тревожные звоночки, говорящие о том, что людей не устраивает конкретная программа, которая идет в этот момент, или это высказывание негодования по отношению к самому месту, т. е. к Ельцин-центру?

— Как раз тот конкретный случай был связан с проведением локальной встречи между представителями местного ЛГБТ-сообщества, юристами, правоведами и общественностью, которая прошла, по сути, за закрытыми дверями. Я честно скажу, я даже не знал, что то мероприятие в плане, потому что за всем не уследишь, да и нужды нет. Мы абсолютно доверяем людям, которые работают в Екатеринбурге.

И тут вдруг я узнаю о том, что кто-то возмутился. Это было движение «Сорок сороков», потом какая-то дремучая совершенно контора под названием «Комитет отцов», потом Родительский комитет... Вопли были примерно в таком духе: «Страна гибнет, в Ельцин-центре творится что-то совершенно чудовищное. Разврат и падение моральных нравов!»

Не помню, у кого тогда был заголовок «Гомосеки разбежались из Ельцин-центра». Я бы к нему обязательно добавил в скобках «И побежали они в Екатеринбургскую епархию». Больше бежать-то некуда.

Это какие-то крошечные фрагментики кем-то финансируемого информационно-пиаровского плана, вот и все. Мы где-то у кого-то сидим в поле зрения, как некий такой будоражащий фактор. Либо не столько будоражащий, сколько дающий повод кого-то будоражить.

А делается все это исключительно на той же закваске: 90-е годы. 90-е годы, которые были, конечно, очень тяжкими, очень непростыми, это верно. Но это время, которое поменяло Россию. Это была неизбежность на самом деле. И провернуть этот фарш назад никому не удастся. Невозможно ни СССР восстановить, ни порядки старые. Невозможно.

— А для чего вообще этого хотеть?

— Этого не знаю. Кому-то хочется, кто-то считает, что тогда было лучше. В каком-то отношении могу согласиться. Чем было лучше? Советская власть такой воли дуракам не давала. Такого количества дураков и во власти, и около власти, и вне власти, и тех, кто ее обслуживал, такого количества дураков не было видно.

— Только из-за этого есть такая романтизация ко времени, когда многие голодали и сидели без работы, а общество поделилось на социальные группы и бандитские группировки? Откуда такая любовь к 90-м?

— Потому что люди впервые ощутили, каждый по своему и в своей мере, что такое свобода. А свобода — это, вообще говоря, ответственность прежде всего. И в 90-е годы люди впервые почувствовали, что остались без присмотра, что государство их покинуло. И что вся ответственность лежит на тебе. Ну какое государство? Какое? Советское. А Россия современная только закладывалась в то время. И те, кто были готовы рисковать, действовать наобум, методом проб и ошибок...

— А кто-то просто перебивался как мог и потому вышел из 90-х не олигархом?

— Да. Но самое последнее дело было пить «горькую» и говорить о том, как это всё ужасно и как раньше всё было замечательно. Эта ситуация поставила перед человеком совершенно новые задачи — стать личностью. Я это так воспринимаю. А это очень непросто. Конечно, «проще жить в казарме», особенно когда нет дедовщины.

— То есть трепетное отношение к 90-м у тех, кто жил в это время, не потому, что они хотят его вернуть, а потому, что это было время сильных и свободных, пусть иногда и голодных?

— Ну конечно. Мы прошли этот этап, и из 90-х вышли практически все те, кто сегодня считается политической и бизнес-элитой. Я не могу понять, чем они недовольны, если честно.

— А как пережили 90-е вы?

— Я занимался многими разными делами одновременно и параллельно. Издавал газету, работал на телевидении, был партнером в производстве, какое-то время отработал в банке, в общем, была возможность. А незадолго до того, в 80-х, работал в Японии, и этот опыт оказался очень полезным. Японцы всем его советуют, надо рассуждать так: «Если не потеряно все, значит, не потеряно ничего».

— Вы до сих пор придерживаетесь такой позиции и опыта, полученного в Японии?

— Да, часто. Спокойно надо воспринимать действительность, очень реалистично, как советовал Иван Петрович Павлов, наш выдающийся физиолог и выдающийся лауреат: «В чём проблема русского ума? Мне кажется, что русский человек не готов воспринимать действительность, он бежит от реальности, воспринимает только слова».

Так вот, слова — это очень важно. Очень важно подобрать правильные слова и каждую вещь назвать своим именем. Например, глупость — глупостью, подлость — подлостью, черное — черным.

А слов сегодня на голову человека сыплется столько... Федеральные средства информации, YouTube, телеграм-каналы, этого всего столько, что очень трудно ориентироваться.

— К слову про высказывания, мысли и реакцию на них. После того случая с минированием или других нападок появился в Ельцин-центре какой-то стоп-лист на темы или людей, присутствия которых вы никогда у себя не допустите?

— Нет, абсолютно. Более того, в той истории, еще до звонка о минировании, когда выяснилось, что есть протестующие, мы им предложили прийти и посмотреть, что это собственно такое. Прийти, поучаствовать и на месте сказать, что они обо всем этом думают. Никто не пришел.

Я считаю себя человеком открытым для всех, и, наверное, это рождает какое-то доверие. Я всегда всех слушаю, мне кажется, важно для всех находить время.

— Даже спикеры, которые приезжают к нам выступать, говорят о том, какая это свободная площадка, что здесь можно высказываться и говорить то, что на самом деле думаешь. И таких площадок мало. Дать всем слово — это принципиальная позиция Ельцин-центра?

— Мы всегда приглашали и приглашаем оппонентов так называемых. Но почему-то они упорно сбегают. Я считаю, что это святое право каждого, вообще-то говоря. Свободомыслие, свобода слова. Неслучайно в Ельцин-центре есть так называемый Зал свободы.

Это же не просто игра какая-то, не просто метафора. Это как воздух — его вроде бы не чувствуешь, но, когда его не хватает, становится не по себе. Надо сказать, не очень пока это в России получается, дебатировать, разговаривать, слушая друг друга, и спорить, это у нас пока не стало такой политической традицией.

— А станет когда-нибудь?

— Безусловно. И ждать, я думаю, недолго. Чуть-чуть надо потерпеть. Но для этого надо приложить и какие-то усилия, а не дожидаться, когда это сработает само. Лучший способ сказать — это сделать.

— И что же делать?

— Что-нибудь. Вы хотите что-нибудь сказать, донести какой-нибудь месседж? Сделайте, совершите поступок. А так, ну что ж... Коли словами бросаться, то это дело не хитрое.

— Иногда возникает такое чувство, что ощущение свободы и возможности говорить откровенно так и остается внутри программ, внутри Ельцин-центра, а реальный мир за его пределами не такой открытый. Когда вы планируете мероприятия и лекции в центре, вы рассчитываете, что они что-то изменят? Как справляться с этим диссонансом, когда есть место, где говорят обо всём, и огромный город, где не обо всём хотят слышать?

— Нет никакого диссонанса. В противном случае мы бы говорили о каком-то единомыслии. Всё равно это остается где-то в виртуальном пространстве, мысль не уходит в землю. Не обязательно должен быть какой-то системно организованный коллектив. Это могут быть твои самые близкие, твои друзья. Люди не могут покинуть пространство свободы, не зацепив и не почувствовав, шлейф так или иначе потянет.

Хотя мы не ставим перед собой задачу кого-то воспитывать и перевоспитывать, накачивать, давать установки. Нет. Это должно быть, мне кажется, самостоятельной внутренней работой. Одна из идей, из миссий Ельцин-центра — напоминать людям о том, что есть такое понятие как самодеятельность, самоорганизация, инициатива, которую можно использовать на общее благо.

А вы говорите так, будто человек уходит от нас абсолютно одиноким, но это не совсем так, потому что наши соотечественники во многом разделяют общее представление о непорядке, происходящем в стране. О том, что она психологически не очень здоровая, пессимистичная, и все понимают примерно, о чем идет речь.

— Даже есть уже ставшая расхожей фраза «Россия для грустных». Согласны?

— Не слышал, если честно. Но лично я против такой формулировки, мне она не нравится. Звучит как установка и вроде как приглашение: «Все грустные всей Земли, объединяйтесь!»

Но то, что все устали и погрустнели, — это правда. Мы же сталкиваемся с каким-то маразмом, когда кого-то прихватили за пост-перепост, за перфоманс, кого-то судят за мысль о преступлении, за то что он поделился с кем-то своими фантазиями, за то, что кто-то там покемонов ловил в храме. Ну и что?

— Значит, сейчас никакой свободы у нас нет?

— Да, с ней сейчас очень напряженно. Но при этом я имею в виду и то, что свобода не должна быть разнузданна. Свобода — это осознание своей ответственности, когда ты, будучи абсолютно свободным человеком, четко чувствуешь, где и как твой локоть упирается в ребра ближнего твоего. Это надо улавливать, как и думать о том, что ты говоришь. Не самоцензурируя, но осознавая себя в пространстве людей.

Есть фраза: «Свобода — это осознанная необходимость». Я абсолютно с этим согласен. Свобода — это свобода выбора.

— Выбирать, что ему делать, что слушать, и не бояться за это попасть на штраф или сесть?

— Да, но при этом осознавать, что у этой личной свободы есть границы. Человек не может быть свободен от общества, принятых в нем правил, традиций. Но одно дело традиции и правила, а другое — когда они навязываются законодательно. За гранью здравого смысла.

— Мы опять упираемся в вопрос о том, кто регулирует эти границы свободы. Государство нам сейчас говорит, что, чтобы у всех все было хорошо, мы подумаем о том, что вот этот клип, выпущенный десять лет назад, мы сейчас решили, что он экстремистский, и будем заводить административные дела на всех, кто когда-то его себе добавил на страницу, репостнул и так далее. Это же не свобода, но государство как будто пыталось найти эти границы, чтобы люди не утруждались икать их сами.

— Это величайшее заблуждение власти, которая полагает, что она всеобъемлющая. Конечно, она может расширяться бесконечно, до границ вселенной. Помните символ зла в «Пятом элементе»? Оно все расширялось, расширялось...

А задача власти не в этом, она должна быть незаметной. Закон должен существовать, но власть при этом должна служить, а не регламентировать. И, с моей точки зрения, это всё такая ерунда. Все эти клипы экстремистские, такие-сякие... Кого эти клипы подняли и на что? На штурм Кремля? Бред какой-то. Это такие малозначимые события, локальные явления для какой-то референтной группы, для парочек креативных. И что? И все. Рухнули устои?

— Вы сказали, что, чтобы поменять такую систему и вернуть себе внимание власти, люди должны что-то делать. Но вот Хабаровск, вот Белоруссия. И будто бы ничего не меняется, никто к ним не прислушивается. Руки опускаются от осознания, что никому ничего не докажешь.

— Да нет, докажешь, вода камень точит. И то, что происходит в Хабаровске и Белоруссии, это первые опыты людей, которые долгое время вообще были лишены каких-либо возможностей.

— То есть, когда это наберет какой-то кумулятивный эффект, результат все же будет?

— Конечно. Результат будет как минимум такой — начальники наконец услышат общественность. А это, можно сказать, первая страничка в букваре демократии. А нам очень многое нужно начинать сначала. Нас из школы демократии вывели еще из класса второго.

В 90-е годы были трансляции заседаний Верховного Совета. С одной стороны, прямая трансляция — это замечательно, но то, что происходило тогда, — все эскапады (наглая и дерзкая выходка. — Прим. ред.) Жириновского, каких-то других людей из ЛДПР и не только — все это вольно или невольно работало на дискредитацию представителей власти. А потом и институт выборов подвергся коррозии, с моей точки зрения.

Все политтехнологические игры на всех уровнях — это тоже набивало оскомину у избирателя. Регламентация этих конкурсов на выборы — барьеры, фильтры муниципальные... Естественно, у рядового человека возникал один инстинкт — махнуть рукой, думая, что дальше всё бесполезно. А если дальше все бесполезно, то надо научиться опять заново ходить на выборы.

— Потому что сейчас внутренней политики как будто и нет в стране?

— По сути, да. Ее формируют в центрах власти. Законодательная власть у нас очень манипулятивная и слабая, с моей точки зрения.

— Как думаете, в какой момент это произошло в стране? Когда народ окончательно упустил возможность говорить и высказываться, из-за чего сейчас гражданам своей страны нужно заново доказывать свою значимость?

— Нулевые годы, я считаю, очень сильно людей избаловали. Произошел резкий скачок доходов, который был продиктован ростом цен на энергоносители, и мы впали в эйфорию. Страна уже переживала такое однажды, в 70-е годы при Брежневе. Я помню прекрасно, когда нефть стала «выбрасывать на берег товары народного потребления». Это было очень заметно и ощутимо.

Здесь так же: общественный договор — лояльность в обмен на достаток. А он не может быть вечным. И я это говорю без всякого цинизма.

И пусть есть такой контракт, но это значит, что стороны должны выполнять свои обязательства. А с обязательствами становилось всё хуже, лояльность стало соблюдать сложнее. Для того чтобы снять эту головную боль, власть вместо того, чтобы повысить свою социальную ответственность, стала предъявлять претензии обществу, говоря «то нельзя, это нельзя».

— Сколько же нам теперь потребуется лет, чтобы достучаться и быть услышанными?

— Какое-то время точно. Годы.

— Годы или десятилетия?

— Нет, конечно. Десятилетия у нас просто нет, честно говоря. Какие-то годы, ближайшие — на то, чтобы это всё переосмыслить, так скажем.

— То есть вы верите, что где-то к году 2025-му станет получше?

— Давайте ориентироваться на эту дату, но можно не привязываться к конкретной цифре. Давайте скажем так, что, когда люди осознают себя гражданами, ответственными за судьбу страны, вот тогда все наладится. Когда станет понятно, что нельзя всё отпускать на волю случая или кого-то старшего по должности... Ты — гражданин.

На самом деле с чего началась эпоха Ельцина, так это с того, что он впервые за долгие годы возродил, по сути, в России человека политического, человека политически ответственно мыслящего. Потому и было столько общественных движений и партий. Да, они, конечно, множились, какие-то дублировали друг друга, но тем не менее это была атмосфера какого-то интеллектуального борения.

Да, в то же время было много и искусственного, и наигранности, но вместе с тем в политике было очень много искренних людей и искренних порывов, которые было заметно.

Гражданин — он понимает, что он свободен, но в этом своем качестве он обязан отвечать за то, что происходит с ним и со страной. Нельзя быть безразличным, или безучастным, или безропотным.

— Как сейчас в принятии решений участвуют Наина Иосифовна Ельцина, Татьяна Борисовна (дочь Бориса Ельцина. — Прим. ред.) и Валентин Борисович Юмашевы?

— Непосредственно в работе Ельцин-центра принимают участие учредители — Татьяна и Валентин. Они, конечно же, в курсе того, что сейчас происходит. У нас сложилась практика наших регулярных совещаний, которые я по журналистской привычке называю редсоветы. На них мы собираемся, если речь идет о каких-то крупных программах. При этом всегда возникает масса оперативных поводов, когда нужно обменяться мнениями и прийти к общему решению.

Совершенно точно одно могу сказать, что метод управления в Ельцин-центре — это коллегиальность. Мы создали горизонтальную систему управления, и нет никаких жестких иерархий. Конечно же, есть учредители, мнение которых мы учитываем, но и они тоже учитывают нашу позицию. Не без споров, я хочу сказать. Это абсолютно равноправные, откровенные отношения, которые позволяют в конечном счете принимать какие-то оптимальные решения.

— Можете рассказать, какое обсуждение вызвало самый запомнившийся вам спор?

— Такого, чтобы прям искры летели, тут надо подумать. Но, как мне кажется, самые острые споры у нас случались во время реконструкции и приспособления здания. Поскольку оно было не предназначено никоим образом для такого учреждения, как мы. Это было очень сложно, когда требовалось решение по конструктиву. Здесь было споров более чем. И архитекторы, и строители, и мы как заказчики. Тут бились, конечно, потому что это были и технически, и затратно очень непростые решения, честно говоря.

Много споров было и по ходу создания контента музея. В основном по поводу того, от чего придется отказаться, поскольку, грубо говоря, каркас, что называется, не вмещает. А так каких-то лобовых столкновений, в том числе в текущей работе, я не припомню.

— О чём лично вы жалеете больше всего из того, от чего пришлось в итоге отказаться при формировании экспозиции?

— В общем-то, все в итоге остались удовлетворены, но мне кажется, что большего внимания бы заслуживал раздел о внешнеполитической деятельности первого президента. Она была масштабной и содержательной. Можно было бы шире развернуть и тему Чеченского кризиса. Так или иначе эти темы представлены в музее, но мне бы хотелось больше подробностей.

— Коронавирус в 2020-м принес простои и отмены. Как Ельцин-центр переживает это время? Придется ли из-за этого отменять какие-то конкретные программы или проекты по развитию центра, придется ли перераспределять финансирование?

— Да, но ничего в этом отношении катастрофичного или критичного я не наблюдаю, какие-то мероприятия ушли на будущий год. Это касается, скажем, планов на нашей галерее, планов киноконцертного клуба.

Выбыли большие мероприятия, связанные с работой и сотрудничеством с областью, тот же «Иннопром», традиционно открытие которого проводилось у нас. Ушли какие-то масштабные конференции, корпоративные и производственные встречи, рабочие мероприятия с участием большого количества людей. Это не просто перенеслось, а не состоялось. Это, очевидно, большие потери.

Но приходится думать об экономии, оптимизации расходов объективно, так оно и получается. Тратим мы сейчас меньше, особенно на площадки, потому что ничего не происходит, но нужно отметить, что увеличилось присутствие родителей с детьми. И наш детский центр, детские программы, с соблюдением соответствующих ограничений работает нормально.

— Вы сказали про оптимизацию расходов. Что точно не будете урезать?

— На содержание наших сотрудников, безусловно. Фонды оплаты труда никак не затронет. У нас был период, когда за четыре месяца люди ушли на режим сокращенной недели, теряя 20% жалования, но мы из этого вышли 1 сентября и возвращаться более не намерены.

— Здорово, когда важнее всего стоят люди и сохранение команды. И в этом ключе удивила недавняя новость об уходе директора музея Ельцин-центра Дины Сорокиной. Что ее уход значит для президентского центра?

— Это потеря, безусловно. Но я был готов к тому, что это когда-нибудь случится. Возраст Дины, ее профессиональные компетенции... Она совсем молодой человек, и она востребована как профессионал. Я лично всегда считал, что через какое-то время она куда-нибудь двинется дальше. И в этом ее решении нет ничего экстравагантного.

— То есть вы были готовы и не пытались ее отговорить?

— Конечно, мы хотели, чтобы она осталась, но она взрослый, состоявшийся человек, профессионал. Она вправе принимать решения такого рода. Она многое дала Ельцин-центру, и он ей многое дал для ее формирования, ее «портфель» очень убедителен. Я не знаю, какие конкретно планы у Дины после 1 января, но, как она объясняла, у нее есть какие-то проекты в России, связанные с новыми жанрами ее творческой деятельности. Вот и всё.

— Планировалось ли что-то глобальное к пятилетию центра, что сорвалось из-за коронавируса?

— В условиях, в которые нас поставила пандемия, мы решили отказаться от каких-то торжеств, тем более что сотрудники некоторые наши не здоровы, болеют. Не тот случай, чтобы устраивать праздники. Ничего страшного, будет повод этот пятилетний юбилей совместить, скажем, с 90-летием Бориса Николаевича Ельцина, которое будет отмечаться 1 февраля.

— То, что сейчас массовые мероприятия проводить рискованно, — это понятно. Но до истории COVID-19 были ли у вас планы позвать гостей?

— Вы знаете, нет. Никаких приемов, фуршетов и так далее, но мы предполагали провести фестиваль, уже традиционный, который мы уже дважды проводили в ноябре: «Слова и музыка свободы» (кто выступал на нем в прошлые годы и что они говорили, читайте в этой теме).

Он посвящен годовщине открытия центра, вот и всё. Но перемещается пока на февраль и пройдет в онлайне. Зато так у нас будет больше возможностей позвать интересных спикеров, которые сделают записи лекций специально для нас. И из тех же музыкантов мы сможем позвать звезд первой линии, но кого конкретно — пока обсуждается.

— Прекрасно понимаю, что хедлайнеры на фестивали выбираются с учетом целого ряда критериев, но лично вы кого бы хотели видеть выступающим на площадке «Ельцин Центра»?

— Я бы позвал группу «Ленинград», но, к сожалению, ее уже не привезешь, потому что, насколько я понимаю, с уходом Шнурова на телевизор коллектив прекратил свое существование. Но они — точно те, кого я был бы рад видеть.

Может быть, еще разок Земфиру. «Океан Ельзи» бы позвал, а из зарубежных Maroon 5 какой-нибудь.

Вот еще кого можно было бы позвать, жалко, что его уже нет с нами, — это Джонни Холлидей.

Спустя пять лет работы Ельцин-центр стал местом, где можно хорошо поесть, потанцевать, купить сувениры и просто погулять по эффектному зданию.