«Уктусский стрелок симулировал психическое расстройство»: интервью с судьей о том, как выносит приговоры убийцам

Андрей Минеев носит судейскую мантию уже больше двадцати лет. Он — председатель состава судебной коллегии по уголовным делам Свердловского областного суда и рассматривает только дела об особо тяжких преступлениях. Таких судей всего несколько на регион. Он принимал непосредственное участие в отмене оправдательного приговора фотографу Дмитрию Лошагину, приговорил к пожизненному сроку уктусского стрелка Алексея Александрова, рассматривал и продолжает рассматривать множество других громких дел. Например, в настоящее время Андрей Минеев судит сектанта Ивана Казанцева, обвиняемого в убийстве девятилетнего сына.

— Как вы пришли в эту профессию?

— Мой отец всю жизнь, до самой пенсии, работал в милиции. Когда я учился в школе, то хотел пойти по его стопам. В то время все фильмы были про оперов, они были героями. После армии, в 1989 году, поступил в юридический институт на судебно-прокурорский факультет. По окончании института начал работать в прокуратуре. Я сам расследовал дела, а затем, уже будучи прокурором-криминалистом, оказывал содействие.

Отработав семь лет в прокуратуре Курганской области, переехал в Свердловскую область, откуда родом моя жена, и в 2000 году стал судьей в Новоуральске. Для этого надо было сдать квалификационный экзамен. Пришлось вникать после уголовного в гражданское и административное право — то, чем до этого не занимался. В Новоуральском городском суде проработал до 2012 года и был назначен судьей Свердловского областного суда, в котором тружусь по сей день.

— Не жалеете, что ушли из прокуратуры?

— Не думал никогда, что буду работать в суде, мне и работа в прокуратуре нравилась. Там работа тоже была интересная — более живая. Меньше бумажной рутины, командировки по всей стране. Выезжали и на особо резонансные преступления. Можно было неделю работать спокойно, а потом месяц, головы не поднимая, спать где-то на столах. Определенная романтика существовала.

Но мне нравится моя работа. Общения хватает. Пиком юридической карьеры является работа судьей. И сейчас я понимаю, что это действительно так, потому что от тебя зависит принятие судьбоносных решений и приходится брать на себя ответственность за эти решения. Мне всегда было интересно разбираться в какой-либо ситуации не для галочки. И я, и мои коллеги так работаем.

— Зачем судьям мантия? Покупают ее или выдают? Это удобно вообще?

— Мантия — это атрибут судейской власти. Благодаря ей судью на процессе точно ни с кем не перепутаешь. Ее выдают каждые пять лет. У меня лежит на работе уже около четырех-пяти мантий. В советское время их вообще не было. Появились где-то в начале нулевых, поначалу строгого требования носить мантии не было и их мало кто надевал, но впоследствии облачение судьи в мантию на судебном заседании стало обязательным. Первая моя мантия была тяжелая, из плотного материала, сейчас легкие — из синтетики.

Их шьет всего несколько предприятий в России, и летом в ней жарковато. Надевают обычно на рубашку, поверх костюма она будет мала, да и неудобно. Женские мантии отличаются от мужских наличием манишки. Основная проблема с мантией — воротнички, они выходят из строя очень быстро, приходится шить на заказ. Вполне удобно. Главное, чтобы был твой размер. Карманов всего два, по бокам, — ключи еще войдут, что-то объемнее — уже нет.

— Что изменилось в суде за двадцать лет?

— Когда я пришел, компьютеры уже были, но не было электронных баз. Пользовались большими пресс-бюро с ячейками и карточками внутри, все это называлось кодификатор. Сейчас легко можно всю нужную нормативную базу найти в компьютере, все нормативные акты со ссылками на решения других судов. Но при этом колоссально увеличились объемы информации. Законодательство постоянно меняется. Нельзя сказать, плохо это или хорошо — это жизнь такая.

— Многие законы лоббируют какие-то компании, это плохо?

— Мне кажется, это нормально, когда какая-то отрасль лоббирует свои интересы. Для компании, наверное, это не очень хорошо, а для целой отрасли — почему бы и нет. Дело не в том, плох закон или нет, дело в том, как его исполнять. Все, что принимается, — это отражение нашей жизни, меняющегося времени. Появляются новые информационные технологии, законодательство под них подстраивается, добавляются какие-то нормы. Я считаю, что законодательство у нас на уровне.

— Многие законы завязаны на эмоциональную составляющую. Например, закон о домашнем насилии. Как вы относитесь к нему?

— Если говорить о насилии, в том числе и домашнем, то уже существуют конкретные статьи Уголовного кодекса. Если есть необходимость конкретизировать, против кого насилие применяется, — так это тоже есть, называется — квалифицирующие признаки. Например, когда в отношении детей совершается преступление, достаточно того, что есть. Истязание — 117-я статья УК РФ. Ненадлежащее исполнение родительских обязанностей — 156-я. Побои — 116-я. Причинение легкого вреда здоровью — 115-я.

— Мы должны вообще копировать опыт западных стран?

— Мы сейчас состоим в ЕСПЧ, и между нами и так постоянно идет обмен информацией. Вы, кстати, знаете, что европейским судом недавно проводилось исследование о доступности юстиции, стоимости, скорости рассмотрения дел, качества? Мы идем на первом месте среди 47 государств.

Чтобы не быть голословным: я читал одно решение ЕСПЧ, гражданское дело рассматривалось в Польше с 80-х годов прошлого века, а закончилось в 2000-х. Я не могу представить, что у нас такое может быть. И что даже больше года может рассматриваться гражданское дело.

По своей форме уголовное судопроизводство в Европе не сильно отличается от нашего: обстоятельства, доказательства, анализ, приговор. Мне попадался приговор венгерского суда, принципиально он ничем от российских приговоров не отличается, разве что немного по стилю изложения.

— В России дешевле судиться?

— У нас в этом плане очень доступное правосудие. 200 рублей госпошлины заплатил и обратился в суд. А кто-то вообще освобожден от госпошлины. Это в гражданском судопроизводстве. В имущественных спорах это кардинально не те суммы, которые в Европе нужно заплатить. Это большой плюс. С другой стороны из-за высокой стоимости там очень развито досудебное урегулирование споров. У нас люди сразу идут в суд и это, конечно, сказывается по нагрузке.

К примеру, у нас в районном суде есть судьи, которые рассматривают до 1000 гражданских дел в год. Это запредельный объем.

— Трудно вникнуть в каждое дело при таком количестве?

— На самом деле, это очень большая проблема. Поэтому мы тоже развиваем досудебное урегулирование. Это называется медиацией. Самый плохой мир лучше хорошей ссоры. Но даже если и дошло дело до суда, то всякие мелкие споры можно разрешить в суде, заключив мировое соглашение. Это, кстати, обязанность судьи — разъяснить сторонам возможность прийти к миру. Бывают и такие принципиальные люди, что годами готовы судиться. Некоторым это нравится, их просто сам процесс завораживает.

— Получалось примирить?

— Конечно. Почему нет? Даже в уголовном процессе можно прекратить дело за примирением сторон. Если легкой или средней тяжести преступление, человек ранее не был судим и компенсировал причиненный ущерб. А прекращение дела за примирением сторон не порождает такую вещь, как наличие судимости. Все люди разные. Кому-то достаточно один раз на скамье подсудимых посидеть, чтобы больше закон не нарушать. Не обязательно всех за решетку сажать.

— Приходилось ли вам сталкиваться с профессиональными сутяжниками? Насколько это мешает?

— Это неизбежно, все судьи рано или поздно с ними сталкиваются. В небольшом городе ты каждого знаешь — в суд ходят одни и те же люди. К счастью, таких все-таки единицы, по ощущениям, и пока терпимо.

— Были у вас оправдательные приговоры? Помните их?

— Таких дел немного, но они есть. Я несколько оправдательных приговоров выносил в своей жизни — 3 или 4. Первое было в отношении двух несовершеннолетних. Им вменялось вымогательство. Там в принципе состава преступления не было — просто неверная квалификация. Подростки — девчонки 15–16 лет. Нюансов уже не помню — кто-то кого-то за волосы дернул, кто-то заревел, кто-то сказал: «ты мне за это деньги заплатишь». Видимо, мама одной из потерпевших была активной и пришла с этим в полицию. Может, следователя ввели в заблуждение, потому что, когда стали разбираться в суде, выяснилось, что все было совсем не так, как это было описано в обвинительном заключении. Я их оправдал.

Оправдательный приговор — редкость не потому, что хотят всех посадить, а потому, что большинство потенциально оправдательных дел просто не доходят до суда. Существуют фильтры. Сначала на этапе следствия — процессуальный надзор, который смотрит, насколько обоснованно предъявляют обвинения, есть ли необходимость направлять в суд. Потом фильтр на этапе прокуратуры. Если прокурор не согласится, посчитает, что нет состава, нет события или не доказана виновность лица, то он просто не утвердит обвинительное заключение. Поэтому в суд попадают дела, где все уже уверены в предъявленном обвинении. Система устроена таким образом, чтобы в отношении невиновных и непричастных лиц дела в суд в идеале вообще не попадали. Поэтому и процент такой небольшой. Ничего в этом плохого нет. Наоборот, если будет много оправдательных приговоров, это будет означать, что следователи и прокуратура плохо работают.

Кроме того, оправдательный приговор — это возможность в дальнейшем требовать компенсации морального вреда за незаконное уголовное преследование и содержание под стражей. На это деньги из бюджета идут. Так и работает эта система. Ничего в этом плохого нет.

— Что думаете про «заказные» дела, которые используются для сведения счетов?

— За всех не могу говорить, но лично у меня таких дел не было. Надо понимать, что после районного суда также идут фильтры — апелляционный суд, кассационная инстанция, Верховный суд. На всех стадиях дело смотрят и могут отменить решение. Это специально сделано для того, чтобы минимизировать возможность ошибки.

«Заказное» дело вряд ли прошло бы все стадии. В этом плане многоступенчатая система работает как защита против судебных ошибок и дел с коррупционной составляющей.

— Что проще для судьи — оставить приговор в силе или отменить, если он видит какую-то ошибку?

— Самое простое для судьи — это поступить в соответствии с законом. Поскольку я работал и в апелляционной инстанции, то знаю, как это происходит. Иной раз определения об оставлении приговора без изменений отписать гораздо сложнее, чем отменить его полностью. Например, так бывает, если приговор отменяется по каким-то процессуальным нарушениям.

— Судей ругают за оправдательный приговор?

— Нет, такого нет, конечно же. Больше скажу, все мои оправдательные приговоры остались без изменения. А если вышестоящая инстанция оставляет приговор в силе, значит, принято правильное решение. Это мнение судьи по данному делу, и если оно правильное, то как за это можно ругать? Если ошибки были допущены и был отменен оправдательный приговор — даже в этом случае никто никого не ругает. И просто так никто не отменяет приговор. Всегда будут приведены какие-то доводы и основания, почему это делается.

— Работа в прокуратуре помогла потом в судействе?

— Да, я уже эту систему знал изнутри, с какой стороны к уголовному делу подойти, что такое осмотр места происшествия, что такое экспертиза. Для меня ничего нового в этом не было. Новыми для меня были только гражданское и административное право. То, с чем я не работал. Но как-то наверстал, старался, по крайней мере. Практическая работа на земле дает большой плюс в будущей работе судьей. Это дает понимание — почему следователь сделал так, а не иначе.

— Что-то изменилось, на ваш взгляд, в работе следователей?

— Конечно. Нагрузка у них возросла. В основном потому, что работа стала заформализована. Требования были другие, писали лаконичнее, дела были тоньше в несколько раз. С другой стороны, сейчас появились колоссальные возможности для раскрытия преступлений прошлых лет, которые нам даже и не снились. То, что казалось фантастикой, теперь раскрывают с помощью ДНК-анализа.

Недавно мне приходилось знакомиться с уголовным делом об убийстве трех лиц, которое было совершено еще в 1996 году. Это преступление было раскрыто в основном с помощью исследований оставленной преступником ДНК, образцы которой были сохранены следователем. Поэтому сложно стало с формальной стороны и проще — благодаря наличию современных экспертиз и методик.

— Насколько сложно стать судьей?

— Требуется профильное образование, магистратура. Возраст от двадцати пяти лет. Стаж работы по юридической специальности не менее пяти лет. После этого нужно сдать квалификационный экзамен на должность судьи. Потом пройти кадровую комиссию при президенте. Там еще раз проверяют человека, чтобы у него не было препятствий для занятия должности судьи. После этого выходит указ президента, где конкретного человека назначают на должность. Эта процедура достаточно длительная.

У кандидата не должно быть судимых среди близких родственников его и супруга (супруги), наличия конфликта интересов — если, например, кто-то из членов семьи работает в прокуратуре или следствии в этом же судебном районе. Проверяют наличие недвижимости, имущества, счетов за рубежом. Если человек получал по 20 тысяч рублей и у него есть дорогая недвижимость, должен будет объяснить это. Очень много людей отсеивается.

— К чему надо быть готовым?

— Надо быть готовым к тому, что времени на написание судебных решений будет уходить очень много. Если человек думает, что он в девять утра пришел и в шесть уйдет домой, работая судьей, то точно могу сказать, что он не выдержит и полугода. Затраченное на подготовку и рассмотрение время зависит от объема дела, количества участвующих лиц. Кражу из курятника можно и за полтора часа рассмотреть, а по серьезному делу реально и два месяца только писать приговор.

— Два месяца писать приговор?

— Я знаю такие случаи, когда и по полгода писали. Смотря какое дело. Когда судья уходит на приговор, никакие другие дела параллельно он не рассматривает. Ушел в совещательную комнату — все, он занимается только приговором. Все зависит от объема обвинения, от количества представленных доказательств, от количества допрошенных свидетелей, необходимости мотивировать те или иные выводы.

— Это время вы тратите на написание или еще размышляете? Как вообще происходит все?

— Я про себя могу сказать, у меня были такие случаи, когда я уходил на приговор на пять дней и три дня просто не мог начать писать. Мучили сомнения. После этого все по полочкам разложил и написал за пару дней. Я не хватаюсь сразу за написание приговора, мне всегда надо некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

Мнение складывается на протяжении всего процесса, а не только когда ушел в совещательную комнату. Первое впечатление — когда получаешь дело и начинаешь его изучать. Это картина, которую представляет обвинение, то, как это видит следователь с изложением всех доказательств обвинения. Он же дело расследовал и в суд отправил не для того, чтобы обвиняемого оправдали. Начинаешь разбираться по существу, видишь те детали, на которые следователь внимание не обратил, либо посчитал, что это не важно. А когда в дело вступают адвокаты и исследуются доказательства, бывает так, что формируется мнение с точностью до наоборот. Поэтому и появляются оправдательные приговоры.

Пишут приговоры лаконично — потом же их провозглашать вслух надо.

Когда большой приговор, я после оглашения в этот день ничем себя не нагружаю, иду домой и просто ложусь спать, чтобы отдохнуть немножко.

— На что это похоже — написание приговора?

— Представляете, вы идете в гору и тащите камень. Написание сложного приговора начинается с этого: взял камень и пошел в гору крутую. Дошел до пика и сбросил этот камень. Физическое облегчение наступает. И так же судья, который пишет по делу приговор. Написал — и наступает моральное облегчение, точку поставил.

— Предлагали вам договориться? Испытывали давление сторон?

— Нет, не предлагали. Не лукавлю нисколько. Что касается коллег, то единственный человек, о котором могу сказать, что он брал деньги, — это Гаврюшин, бывший судья Арбитражного суда Свердловской области. Потому что в отношении него и состоялся приговор, который прошел все судебные инстанции и вступил в силу.

Давление со стороны общественности и СМИ — я бы не сказал, что это совсем никак не влияет. Просто нужно отсеивать лишнюю информацию. Конечно, по резонансным делам что-то принимаешь к сведению. Но решение выносишь не на основании мнений или комментариев читателей, а на основе доказательств и закона и руководствуясь при этом своей совестью. Как это и положено, и прописано в присяге судьи. Иногда бывают вполне здравые комментарии. Иногда — из разряда конспирологических версий.

— Адвокаты или обвинение могут попытаться на свою сторону склонить, давить на эмоции?

— Им ведь не запретишь. Каждая сторона пытается убедить суд в своей правоте. У одного из моих любимых авторов Джона Гришэма есть роман «Повестка». Там речь идет про умершего окружного судью, и его сыновья вспоминают, какие фразы он говорил при жизни, и одна мне понравилась: «Если решением не довольна ни та ни другая сторона, судья может спать спокойно — он принял правильное решение». Доля истины в этом есть. Всегда слушаешь и ту и другую сторону. Да, они пытаются оказать какое-то влияние. С процессуальной точки зрения это и есть влияние — каждый представляет свои доказательства и хочет, чтобы суд их принял и отверг доводы другой стороны. Это нормально, у нас же состязательный процесс. А суд либо соглашается, либо нет.

— Способ подачи влияет?

— Влияет больше на присяжных заседателей. Но я так давно работаю, что на меня это уже мало влияет. Важен не способ подачи, а суть. Стараешься прислушиваться к тому, что говорит адвокат или прокурор. Что имеет значение, а что нет. Можно говорить часами ни о чем, а можно за пять минут донести все до суда.

— Что самое трудное в профессии? Огромный объем информации или моральные терзания после приговора?

— Открою секрет — я всегда думаю, что поступил правильно. Дети со мной, правда, иногда не соглашаются, если дело касается бытовых вопросов, иной раз укоряют меня, что я дома веду себя как на процессе. Если я что-то решил — значит, это правильно. Я на самом деле так считаю.

Сложность, конечно, представляет объем законодательства, постоянное его изменение, меняющаяся судебная практика. Сейчас создали апелляционные и кассационные суды, и у них тоже своя практика формируется. Иногда на поиск нужной информации уходит очень много времени. Обычно это касается разрешения спорных ситуаций.

— В самом процессе нет каких-то трудностей? Молотком не приходилось стучать? Удалять из зала?

— Да ну что вы, молотком. Все прекрасно понимают, зачем идут в суд, у каждого определенная цель и задача, и каждому нужно получить свой результат. На мой взгляд, во всем должен быть порядок и он должен соблюдаться. Никто не должен соскакивать с места, что-то выкрикивать. Конечно, есть методы воздействия, вплоть до удаления из зала суда. Но такими вещами пользуешься крайне редко. Пытаешься всех людей уговорить вести себя корректно. Когда кто-то пытается обратить на себя внимание, то это не то чтобы раздражает, просто немного с ритма сбивает.

Помню, удалял подсудимую, ей не понравилось, как свидетели давали показания. Бывает, что представляют доказательство, уличающее человека, и он начинает ругаться нецензурно. Приходится удалять. Но это крайние меры. Может, по одному-двум делам за всю жизнь.

— Сериалы не смотрите по теме? «Час суда», «Суд присяжных».

— Не смотрю сериалы про суд, про полицию, про прокуратуру. Слишком далеко от реальности. Там художественное изложение.

— Как вы относитесь к критике? Судей часто обвиняют во всех грехах.

— Мне не нравится, когда переходят на личности. Если стороны с чем-то не согласны, то всегда можно оспорить решение, написать жалобу. Когда критике подвергается судебное решение через апелляцию — это правильно и предусмотрено законом. Это естественно и нормально.

— Вы судите людей, обвиняемых по особо тяжким составам преступлений. Убийцы, маньяки, кровавые подробности. Как вы с этим справляетесь, не разочаровались в людях?

— Слава богу, таких очень мало. И определенный иммунитет к таким вещам вырабатывается. Безусловно, когда это все смотришь в деле — жутко выглядит, особенно фотографии с места происшествия. Но со временем начинаешь относиться к этому как врач. Привыкаешь. Это твоя работа. Очень тяжело смотреть фотографии убитых детей или покалеченных, но дело надо рассматривать.

Но кто-то этим должен заниматься. Если близко к сердцу принимать, это может повлиять на итоговое решение. Именно поэтому при назначении на должность судьи существуют определенные требования по возрасту, опыту работы и состоянию здоровья. Человек в двадцать лет думает по-другому. В зрелом возрасте начинаешь уже иначе относиться ко многим вещам, более взвешенно, с оглядкой в том числе и на жизненный опыт. В этом тоже специфика работы — не принимать близко к сердцу эмоциональные моменты.

В людях не разочаровался. Гораздо больше встречаешь добрых, хороших и адекватных людей. Даже на процессах.

— Как расслабляетесь?

— Со временем все эти страшные вещи перестают требовать специальной реабилитации. На работе еще думаешь об этом, домой приходишь — выкидываешь из головы. Мы все семейные люди, у меня уже внук есть. Кто-то в спортзалы ходит, я в бассейн. Когда получается отдохнуть в отпуске, стараюсь уехать. Один мой коллега на перевал Дятлова периодически ходит. Универсального способа нет. Если взять хобби, то я собираю модели военной техники.

— Как вы относитесь к суду присяжных?

— Нормально отношусь. В какой-то степени на то она и щука, чтобы карась не дремал. Суд присяжных может обнажить недостатки следствия, и наличие такой возможности заставляет следователя более тщательно вести дело, более избирательно относиться к доказательствам. Присяжные не юристы, для них многие юридические термины непонятны, и они не дают квалификацию действиям. Они смотрят, доказано ли событие преступления, этот ли человек преступление совершил, виновен или не виновен, заслуживает он снисхождения или нет. Это четыре основных вопроса. Все остальное решается после вынесения вердикта.

Кстати, до присяжных не доводится информация о подсудимом. Для них он как чистый лист бумаги. Им предоставляются доказательства, и они, руководствуясь своим жизненным опытом и знаниями, принимают решение, отвечают на вопросы.

— Были ли у вас решения, за которые вы потом испытывали моральные терзания?

— У меня было одно такое дело. Человек по фамилии Дзержинский открыто похитил килограмм лука-севка. А у него рецидив, он 150 раз был судим — как вышел из детдома, так и не выходил из колонии. Он залез в дачный домик, его соседки заметили, погнались. Он с этим килограммом лука убежал. Я понимаю, что в обывательском плане — ерунда. Но дело в том, что при грабеже вообще не имеет значения стоимость имущества, в отличие от той же кражи.

У него еще условно-досрочное освобождение было. И его в этой ситуации не посадить по закону в принципе нельзя. И опять же — килограмм лука-севка... До сих пор меня совесть гложет, что я поступить по-другому никак не мог. Я применил 64-ю статью УК РФ (наказание ниже низшего), но все равно пришлось отправить отбывать наказание в исправительную колонию на два года. Бывают такие случаи, ничего не сделаешь, закон обязывает назначить наказание в такой ситуации в виде реального лишения свободы.

— Насколько судья зажат в эти рамки?

— Судья может в отдельных случаях назначить наказание ниже минимальной санкции. Но эту статью нужно применять осторожно, необходимо установить наличие исключительных обстоятельств, связанных с целями и мотивами преступления, поведением во время и после совершения преступления, возмещения причиненного ущерба и других обстоятельств, существенно уменьшающих степень общественной опасности. Просто так ее применять нельзя — это всегда нужно мотивировать.

Есть смягчающие и отягчающие обстоятельства, которые суд обязан учитывать, чтобы была возможность дифференцировать наказание, чтобы не всех одинаково судить. Судейское усмотрение предусмотрено законом.

— Когда вы общаетесь со свидетелями, то вы смотрите на их реакцию, занимаетесь профайлингом?

— Конечно, смотрю, потому что любое доказательство должно быть достоверным. Если есть сомнения, то они подлежат обязательной проверке другими доказательствами. Когда не одно рассматривается, а в совокупности. Видишь, что свидетель юлит, начинает изворачиваться — «Тут помню, тут не помню», — начинаешь его спрашивать. Если, например, он ничего не помнил, когда его первый раз опрашивали, а потом, спустя длительное время, вдруг вспомнил все, то, конечно, вопросы возникают.

Бывало и такое, что показания на следствии в протоколе допроса одни записаны, а в суде человек приходит и говорит абсолютно другое. Как так? Начинаем выяснять, оказывается, протокол записан неверно. Умышленно или нет, это другой вопрос. Такие вещи потом вскрываются в суде. Суд в этом смысле как лакмусовая бумажка.

Но чисто внешним восприятием я бы не увлекался. Потому что все относительно — у меня был случай — человека отстранили от управления автомобилем за езду в состоянии алкогольного опьянения. Он пришел обжаловать. Я ему говорю: «Вы почему пьяный в суд пришли?». А он стоит такой, покачивается, будто только что выпил. Оказалось, у него заболевание такое, что он действительно выглядит как пьяный. Он съездил на освидетельствование, у него нет алкоголя в крови. Но по внешним признакам — жестикуляции, мимике, походке, «опьянение» было налицо. Внешние признаки могут быть обманчивы. Поэтому к профайлингу отношусь скептически.

— Как оцениваете полиграф? Почему результаты его прохождения не учитывают в суде?

— Да, его не используют в качестве доказательств по делу. Общеизвестно, что полиграф возможно обмануть, применив определенные навыки и методики. И не во всех случаях его вообще можно проводить. Например, когда у человека имеется психическое расстройство. Реакция организма субъективна, и поэтому Верховный суд не раз подчеркивал, что полиграф нельзя использовать в качестве доказательства.

В основном полиграф применяется для раскрытия преступлений. Поработают когда с людьми и видят, что они лукавят, и следствие более тщательно начинает отрабатывать сведения, полученные на полиграфе,

— Есть мнение, что все развивается и обмануть технику все сложнее...

— Может быть, когда-нибудь в будущем все так разовьется, что будет как МРТ: провел — и все понятно. Но пока, мне кажется, нет.

Все, что касается судебных экспертиз: то, что объективно, — эти вещи можно объяснить. А как проверить полиграф? Поэтому пока это только исследование, а не экспертиза. Также, если человек отказывается от проверки на полиграфе, это ни о чем не свидетельствует, причины отказа могут быть разными.

— Почему вы не поверили Лошагину и в итоге он отправился за решетку?

— Он удалил все записи с камер, но не подумал, что их можно восстановить. На одной из записей, которую почему-то не исследовали в суде первой инстанции, он ходил по своему лофту с порванным рукавом. На другой записи было видно через стеклянную дверь, как он в ночь исчезновения жены что-то перетаскивал, волок по полу, когда никого рядом не было. Контейнер большой пластиковый вытаскивал и увозил его затем скрытно. Биллинг показал, что он два дня подряд находился вблизи того места, где нашли потом тело его жены, а телефон Юлии все время находился при этом дома. Кроме того, если она ушла, как он говорил, то почему она не попала на камеры видеонаблюдения, которые срабатывали на движение? Попал только он.

Очень много подозрительных вещей, которые сами по себе, может, и не являются каким-то стопроцентным доказательством, но в совокупности рисуют вполне определенную и совершенно ясную картину совершенного им преступления. И когда в апелляции ему вопросы задавали по всем этим вещам, он внятно не смог объяснить ничего из этого. Впоследствии суд при повторном рассмотрении все это учел, оценил и вынес обвинительный приговор.

— Правда ли, что Алексей Александров симулировал психическое расстройство, чтобы его признали невменяемым?

— Дело в том, что очень тяжело обмануть экспертов-психиатров с опытом двадцать и больше лет. Обман они раскусят моментально. У Александрова они в ходе исследования отметили определенные попытки симулировать психическое расстройство. Первые два исследования — амбулаторное и стационарное — показали, что преступление он совершил, понимая значение своих действий и отдавая себе в них отчет. Это исследование и сейчас, как я понимаю, не подвергается сомнению, а назначенная ему новая, предстоящая экспертиза покажет, какое у Александрова состояние на текущий момент и нуждается ли он вообще в лечении.

Ранее мы писали, что судьбу фотографа Дмитрия Лошагина 2 февраля решит Свердловский областной суд — при удачном исходе он сможет выйти на свободу по УДО. Уктусского стрелка Алексея Александрова перед апелляцией ожидает новая комиссионная стационарная судебно-психиатрическая экспертиза.