Мама подростка, убившего инвалида в Березовском: «Сын так и не осознал, что мальчик мертв»

— Я понимаю, что нам никогда не вымолить прощения у мамы того погибшего мальчика. Всю жизнь это будет с нами, — мы сидим на кухне пустой съемной квартиры с мамой одного из подростков, которые убили 20-летнего Дмитрия Рудакова в Березовском. Её сыну (имя мы не можем называть в интересах несовершеннолетнего) в день нашей встречи исполнилось 17 лет. На этой съемной квартире Ирина скрывается, из своего дома ей пришлось уехать. Когда стали известны имена тех, кто издевался над Димой, дом Ирины несколько раз пытались поджечь.

Трагедия в Березовском случилась в августе прошлого года: искалеченное тело Дмитрия Рудакова нашли в гаражном комплексе. Убийцами оказались подростки. Двум самым старшим — 16 лет, только что закончили 9-й класс. Самой младшей — это девочка — 13 лет. Расправу снимали на видео, которое стало одним из доказательств в суде. Жители Березовского после трагедии возмущались, пытались устроить стихийный митинг, беспокоясь, что виновные уйдут от ответственности из-за того, что несовершеннолетние.

Но неподсудной оказалась лишь 13-летняя девочка, которая снимала видео и сама тоже участвовала в расправе. Остальных судили по самой жесткой статье — 105 предумышленное убийство. Все подсудимые получили максимальные приговоры — восемь-девять лет колонии. Но родные некоторых осужденных посчитали приговоры слишком жесткими и подали апелляцию. Ирина, мать одного из участников убийства, впервые решилась поговорить о том, что случилось, самое главное, что мы хотели спросить, все ли она сделала, чтобы предотвратить трагедию.

— Как именно сын рассказал вам о том, что сделал?

— Говорил,ребята спонтанно встретились у магазина. Со слов моего сына, когда все уже стали расходиться, встретили этого мальчика, началось избиение. Сын говорит: я помню начало, но не помню середину. Как будто впал в оцепенение. Я ему верю. Когда мы дома уже на следующий день расспрашивали, он говорил: я реально не помню. Говорил, что да, избили, да, нашли наркотики (у погибшего Димы). То, что он был инвалидом, они не понимали. Думали, что он под наркотой. Пацаны сказали: «он наркоман, он распространяет, давайте его бить». Сын говорил, что они нашли у него «ляпку», я так поняла это наркотик. В материалах дела, при вынесении приговора среди перечисленных вещей (убитого) была пластмассовая трубка. И ни у кого не возникло вопросов, что за трубка у 20-летнего парня.

Очных ставок не проводилось, один — одно говорит, другой — другое. Он мне рассказывал, что временами, когда все это было, как в ступор впадал. Раз, говорит, и он (погибший Дима) стоит обнаженный. Мне жутко стало, когда узнала, что там была девочка. Она с сыном вместе занимались у психолога. Он рассказал, что вместе с ней ушел. Но он не помнит даже, что она в этом участвовала. У него недавняя травма — пневмоторакс — порванное правое легкое, он крупный, вес большой, у него плоскостопие второй степени. Вот как вы думаете мог ребенок физически с такими диагнозами, с весом в 90 кг прыгать на голове?

— Кто виноват по-вашему, кто лидером был в той компании?

— Не думаю, что кто-то виноват. Я считаю, что произошли такие обстоятельства... Как звереныши, массовость эта, стадный рефлекс. Мой сын участвовал, он виноват... Они все виноваты. Один пошел, за ним остальные. Не нашлось среди них человека, который бы сказал: хватит, стоп, что мы делаем? Судить кого-то лично не могу.

— Вы общаетесь с родителями других подсудимых подростков?

— Нет.

— Вы сами смотрели это видео?

— Я это видео смотрела раз 50. Первый раз я его (сына) убить хотела, реально. Я всегда ему говорила, что рукоприкладство — это слабость. Всегда говорила, поднять руку на другого человека можно в том случае, если тебе действительно угрожает что-то и нужно защищаться.

— У вас в семье не было рукоприкладства?

— В нашей семье никто никогда не поднимал ни на кого руку. Даже оскорбления неприемлемы.

— Сейчас наверняка вспоминаете, прокручиваете все, что было не так с сыном до этого. Был какой-то момент, когда можно сказать, что пошло что-то не так, когда надо было насторожиться.

— Наверно, все началось с того, что ребенок у меня родился больной. Я его родила в 20 лет, училась тогда на втором курсе юридического института. Беременность была тяжелая, внутриутробно было трехразовое обвитие пуповиной. Когда я родила, у него была асфиксия. И мне врачи сказали, что головной мозг пострадал, какая именно зона — неизвестно, тебе проще сейчас от него отказаться. Потому что это может быть и овощ, и ДЦПшник. И вообще через три месяца ты его можешь похоронить, было непонятно, что с ним, он ведь еще маленький был. Я не могла его оставить, как же я дальше жить буду, я его забрала. Но осознавать, что у тебя больной ребенок — это тяжело (она показывает переснятые выписки из детских медицинских карт. — Прим. ред.). Вы говорите, что балл по Апгар (оценка состояния новорожденного) высокий, да… Но тем не менее мне советовали отказаться… Мама говорила надо выбрать: ты, то есть твоя личная жизнь, или он. Мама сама вырастила нас троих детей, и еще двоих приемных. Пришлось бросить учебу в институте.

— Какие диагнозы ставили?

— РЦОН писали, я уже не помню, как это расшифровывается (резидуальная церебральная органическая недостаточность патология, связана с поражением головного мозга во время беременности или родов. — Прим. ред.). Мама моя массажистка, она его на ноги ставила, мы его вытягивали как могли. Еще ЗПР ставили — задержка психического развития, общее недоразвитие речи. Мы с рождения пили препараты, ноотропы, прописанные неврологом, занимались с логопедом. Мы учились в обычной школе по коррекционной, адаптативной программе. Издевались над ним и из-за речи, и из-за веса.

— Мы знаем, что он дзюдо занимался.

— Это было в 13 лет. Нашли очень хорошего тренера, который с нашими диагнозами согласился взять его. Он занимался год, но из-за веса его не брали на соревнования, успехов не было. Потом начал прогуливать, мне говорил, что на тренировке, а потом узнаю от тренера, что он две недели прогуливал. Может хотел как-то компенсировать то, что у него совсем не было свободного времени.

— А чем занят был?

— Репетиторы, занятия с логопедом, вертебрологи, кинезотерапия. Я до 13 лет его от себя не отпускала, встречать старалась, возила на занятия. На работу устроилась такую, чтобы график был удобный. Когда с дзюдо ушел, я пыталась его на другое переключить: на танцы отдала, но там сказали, что чувства ритма у него нет. В художественную школу не прошел по конкурсу, на гитаре хотели учиться, тоже не получилось, данных нет. В бассейн не стал ходить — давление стало повышаться на воде, хотя вода расслабляет, а у нас наоборот, тошнило после занятий.

— Отец участвовал в вашей жизни?

— Муж, когда узнал, что ребенок проблемный и что нужно вкладывать и неизвестно, что будет, сказал, что не хочет даже связываться. Он сказал: я не хочу такого сына, либо ты его оставляешь матери, в детдом или еще куда. Алименты он не платил. Выпивал. Мы жили по соседству и так получилось, что он с сыном общался. Жестоким этот человек не был, но очень любил себя и свободу. Ему не нужна была семья, ответственность. По отношению к нам он не проявлял заботы, периодически то работал, то нет.

Вообще, если искать причины, почему так с сыном получилось… Был рожден больным, избили друзья (за четыре месяца до убийства Димы сына Ирины жестоко избили его же приятели. — Прим. ред.). А может, началось все с 17-го года, когда я лишила отца родительских прав…Сын к нему тянулся. За три дня до того, когда они избили того мальчика, отец умер от сердечного приступа. У сына все равно были иллюзии, что, может, отец когда-то примет его.

Рассказ у женщины длинный, не всегда связный, она то вспоминает про детство, то снова возвращается к последним годам, пытаясь понять, когда была «точка невозврата».

— Вы говорите занимались, вкладывались, бились за него, отношения доверительные, но почему он все-таки оказался там, в гаражах?

— Психологи мне говорили, ты для своего сына не станешь авторитетом, доверительные отношения — да, но женщина для подростка не будет авторитетом, вы можете быть на равных, но выше — нет. Нужен мужчина. Но папа не сыграл роли. Авторитета не было. Два раза его ставили на учет в ПДН за мелкие кражи. А два года назад у него появились двое новых друзей: мальчишки старше, учились в одной школе. Хорошие, положительные ребята, учились хорошо. Я так рада была, что у него, наконец, появились настоящие друзья. Он мне говорил: они мне как братья. А потом он перестал с ними дружить, у него появилась другая компания. Девочка появилась, не скажу, что она у меня вызвала доверие. Ребята звонили мне, беспокоились, говорили, что новая компания плохо на него влияет. Но сын убедил меня, что он меня с ними познакомит, все нормально.

А потом мне позвонили из скорой, сына избили за школой. Оказалось, бывшие друзья во время занятий вызвали поговорить, били битами. Их было трое, двое били, один снимал. Сын долго лежал в больнице, в девятке. У него случился пневмоторакс, порвано легкое, черепно-мозговая травма.

— Они понесли наказание?

— Да. Но изначально я не хотела, чтобы они сидели, тюрьма еще никого не исправляет. Я говорила сыну: нужно уметь прощать. А он говорил: не могу, это предательство. Возможно, они пытались его таким образом защитить от той, плохой компании. Их судили. На суде родители начали оскорблять моего сына, травить, говорить: зверю место в клетке, вы — убийцы (тогда параллельно уже шел суд по делу об убийстве Димы Рудакова). В итоге им дали два года колонии: в суд были предоставлены медицинские документы сына, и то, что эти парни избили больного ребенка повлияло на то, что дали реальный срок.

После случившегося я видела, что с ним что-то не то происходит: он мог отключиться, впасть в какое-то оцепенение. Это я виновата во всем: видела, что ему плохо, и никак не могла помочь. Он ждал от меня помощи, я не могла ее дать. Ходили к психиатру, он сказал, пройдет, попейте «Фенибут» (препарат способствует снижению или исчезновению чувства тревоги, напряженности. — Прим. ред.). У нас были планы, он поступил после школы в кулинарное училище, я настраивала позитивно: начнется новая жизнь, появятся новые друзья.

— Вы подали апелляцию. Считаете, что наказание сыну несправедливое?

— Нет. Справедливое было бы по первоначальной статье 111 (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее смерть). Фемида — она с завязанными глазами, она не должна идти на поводу общественного мнения. Вообще, когда я вижу, что пишут в соцсетях на тему, что бы они сделали с моим сыном, я думаю: вы ведь против жестокости, почему же вы такие? Одну фразу не могу забыть, женщина пишет: я бы села в машину, проехала по нему, по голове два раза. Я это запомнила. Ну это дети натворили, у моего ребенка психические отклонения! Но ты то ведь взрослая женщина. Дети с вас пример берут! Сейчас любят говорить, какие мол дети стали, мы-то жестокими не были. Да были, и сейчас такие! Тогда просто интернета не было, чтобы на все это со стороны взглянуть. Все кричали после нашей истории: давайте сделаем показательный суд, чтобы другим было неповадно. Но ведь подростки продолжают так же себя вести, постоянно появляются новые видео избиений в соцсетях.

— С мамой убитого вы пытались встретиться?

— Только на суде. Просили прощения. Но я понимаю, что нам никогда не вымолить это прощение. Всю жизнь это будет с нами. Но она человек верующий, может, она найдет силы в себе простить нас. Может, нет. Может, мы не заслужили. Я посылала ей денежный перевод 30 тысяч, адрес взяла из обвинительного заключения. Позвонить не хватило решимости.

— Вы ставили себя на ее место? Вы бы простили?

— Не ставлю. Когда моего ребенка избили, я тогда ставила себя на место родителей тех парней, думала, как бы я поступила. И вот получилось, что я оказалась на их месте. Теперь судили моего сына. Нет, я не могу ставить себя на место матери погибшего. Я боюсь, мне страшно. Это горе, самое страшное, что может пережить человек. Мой сын — моя жизнь, смысла нет без него.

— А сын что думает?

— Он не осознал. Говорит, что готов понести наказание, что готов на девять лет, не плачет. Осознания нет, что мертв мальчик. Он его не видел мертвым.

— В любом случае он выйдет на свободу совсем молодым. Вы думали о том, как жить дальше?

— В Кировградской колонии психиатр дал заключение, что у моего сына психическое расстройство. Поставил под вопросом диагноз: шизофрения. До этого местный психиатр диагностировал органическое расстройство личности. Я настаиваю на стационарном обследовании. Мне отказывают. Я хочу точно знать, что с ним. Если он действительно болен, должен получать лечение. Не хочу потерять его окончательно. Насколько он у меня социализируется потом. Может, он вообще овощем оттуда выйдет. Если выйдет. Диагноз хочу узнать и уже дальше, исходя из этого, строить жизнь. Только не надо думать, что я этим хочу добиться, чтобы сын избежал наказания. Психическое заболевание не исключает вменяемости, то есть человек осознает, что делает. Я хочу знать опасный ли он, чтобы никому больше не бояться смотреть в глаза. Он будет сидеть, я буду его ждать, я его не брошу.