Делегат Всекитайского съезда (китайского парламента) Чжао Линьчжон предложил включить в уголовный кодекс Китая статью о "растрачивании бюджетных средств на непозволительную роскошь". http://lenta.ru/news/2009/11/22/banquet/_Printed.h...
Поводом для такой законодательной инициативы стали необычайно пышные банкеты, устраиваемые за
казённый счёт.
Традиционные роскошные обеды и фуршеты ежегодно обходятся китайцам почти в 30 миллиардов долларов.
Это больше, чем было выделено на строительство крупнейшей в мире гидроэлектростанции "Санься" на реке Янцзы. "Я сам жертва этой традиции. Я сам устраиваю
банкеты за свой счёт и принимаю приглашения на частные банкеты."
В первый же вечер, озарённый неяркими керосиновыми фонарями, к Адаму Казимировичу, который весь день бесплодно простоял на Спасо-Кооперативной площади, подошли четверо мужчин. Долго и молчаливо они вглядывались в
автомобиль. Потом один из них, горбун, неуверенно спросил:
– Всем можно кататься?
– Всем, – ответил Козлевич, удивляясь робости арбатовских граждан. – Пять рублей в час.
Мужчины зашептались. До шофёра донеслись странные вздохи и слова: "Прокатимся, товарищи, после заседания? А
удобно ли? По рублю двадцати пяти на человека не дорого. Чего ж неудобного?"
И впервые поместительная машина приняла в своё коленкоровое лоно арбатовцев. Несколько минут пассажиры молчали, подавленные быстротой передвижения, горячим запахом бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным
предчувствием, они тихонько затянули: "Быстры, как волны, дни нашей жизни". Козлевич взял третью скорость. Промелькнули мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и машина выскочила в поле, на лунный тракт.
"Что день, то короче к могиле наш путь", – томно выводили пассажиры.
Им стало жалко самих себя, стало обидно, что они никогда не были студентами. Припев они исполнили громкими голосами: "По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом".
– Стой! – закричал вдруг горбун. – Давай назад! Душа горит.
В городе седоки захватили много белых бутылочек
и какую-то широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой, а потом без музыки танцевали польку-кокетку.
Истомлённый ночным приключением, Козлевич весь день продремал у руля на своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя компания, уже навеселе, снова уселась в машину и всю
ночь носилась вокруг города. На третий день повторилось то же самое. Ночные пиры весёлой компании, под предводительством горбуна, продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали на клиентов Адама Казимировича странное влияние: лица у них опухли и белели в темноте, как подушки.
Горбун с куском колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака.
Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали. Один раз бедовый горбун подвёз на извозчике к автомобилю мешок рису. На рассвете рис повезли в деревню, обменяли там на самогон-первач и в этот день в город уже не
возвращались. Пили с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью зажгли костры и плакали особенно жалобно.
В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный кооператив "Линеец", в котором горбун был заведующим, а его весёлые товарищи-членами правления и лавочной комиссии, закрылся
для переучёта товаров. Каково же было горькое удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни муки, ни перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьянских, ни текстиля, ни рису. Полки, прилавки, ящики и кадушки – всё было оголено. Только посреди магазина на полу стояли вытянувшиеся
к потолку гигантские охотничьи сапоги сорок девятый номер, на жёлтой картонной подошве, и смутно мерцала в стеклянной будке автоматическая касса "Националь", никелированный дамский бюст которой был усеян разноцветными кнопками. А к Козлевичу на квартиру прислали повестку от народного
следователя: шофёр вызывался свидетелем по делу
кооператива "Линеец".
Горбун и его друзья больше не являлись, и зелёная машина три дня простояла без дела. Новые пассажиры, подобно первым, являлись под покровом темноты. Они тоже начинали с невинной прогулки за город, но мысль о водке
возникала у них, едва только машина делала первые полкилометра. По-видимому, арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто, издавать непотребные крики и вообще
прожигать жизнь. Только тут Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днём мимо его стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.
Всё шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович. По ночам он носился с зажжёнными фарами мимо окрестных рощ, слыша позади себя пьяную возню и
вопли пассажиров, а днём, одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свои жизни почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в пучину Уголовного кодекса, в мир главы
третьей, назидательно говорящей о должностных преступлениях.
Начались судебные процессы. И в каждом из них главным свидетелем обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые рассказы сбивали подсудимых с ног, и они, задыхаясь в слезах и соплях, признавались во всём. Он погубил множество
учреждений. Последней его жертвой пало филиальное отделение областной киноорганизации, снимавшее в Арбатове исторический фильм "Стенька Разин и княжна". Весь филиал упрятали на шесть лет, а фильм, представлявший узкосудебный интерес, был передан в музей вещественных доказательств, где уже
находились охотничьи ботфорты из кооператива "Линеец".
После этого наступил крах. Зелёного автомобиля стали бояться, как чумы. Граждане далеко обходили Спасо-Кооперативную площадь, на которой Козлевич водрузил полосатый столб с табличкой: "Биржа автомобилей". В течение нескольких месяцев
Адам не заработал ни копейки и жил на сбережения, сделанные им за время ночных поездок.
Тогда он пошёл на жертвы. На дверце автомобиля он вывел белую и на его взгляд весьма заманчивую надпись: "Эх, прокачу!" и снизил цену с пяти рублей в час до трёх. Но граждане и тут не переменили тактики.
Шофёр медленно колесил по городу, подъезжал к учреждениям и кричал в окна:
– Воздух-то какой! Прокатимся, что ли?
Должностные лица высовывались на улицу и под грохот ундервудов отвечали:
– Сам катайся. Душегуб!
– Почему же душегуб? – чуть не плача, спрашивал Козлевич.
– Душегуб и есть, – отвечали служащие, – под выездную сессию подведёшь.
– А вы бы на свои катались! – запальчиво кричал шофер. – На собственные деньги.
При этих словах должностные лица юмористически переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои деньги казалось им просто
глупым.
