В книге повествуется о судьбе и учении бродячего философа, взявшего себе имя Заратустра в честь древнеперсидского пророка Зороастра (Заратуштры). Одной из центральных идей романа является мысль о том, что человек — промежуточная ступень в превращении обезьяны в сверхчеловека (нем. Übermensch):
«Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком. Канат над бездной». В книге впервые было высказано предположение о смерти Бога (нем. «Gott ist tot»), что и сделало её «одним из ключевых текстов Нового времени» (Борис Гройс).
Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я
еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я не
умираю, как я должен среди людей.
Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких
горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее
как
тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.
Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или
сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?
И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не
гонит, не давит меня и
дает мне время для шуток и злобы: так
что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.
Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И
пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что
делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал
я там внизу
торжественным, зеленым и желтым от ожидания --
-- гневно надутым от ожидания, как завывание священной
бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в
долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"
Не потому, чтобы я
сердился на этих негодующих: они хороши
лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что
нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым
принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!
Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы
не
говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,
и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же
прийти и не может не прийти.
Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш
великий Хазар, наше великое, далекое Царство
Человека, царство
Заратустры, которое продолжится тысячу лет.
Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался
ему. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал
старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать
кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:
"Мне не чужд этот странник:
несколько лет тому назад
проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился.
Тогда нес ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты
нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары
поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Чист взор
его, и на устах его нет
отвращения. Не потому ли и идет он, точно танцует?
Заратустра преобразился, ребенком стал Заратустра,
Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?
Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя.
Увы! ты
хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать свое
тело?"
Заратустра отвечал: "Я люблю людей".
"Разве не потому, -- сказал святой, -- ушел и я в лес и
пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей?
Теперь люблю я Бога: людей не люблю я.
Человек для меня
слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня".
Заратустра отвечал: "Что говорил я о любви! Я несу людям
дар".
"Не давай им ничего, -- сказал святой. -- Лучше сними с
них что-нибудь и неси вместе с ними -- это будет для них
всего
лучше, если только это лучше и для тебя!
И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще
заставь их просить ее у тебя!"
"Нет, -- отвечал Заратустра, -- я не даю милостыни. Для
этого я недостаточно беден".
Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все
родники бывают отравлены.
Все чистое люблю я; но я не могу видеть морд с оскаленными
зубами и жажду нечистых.
Они бросали свой взор в глубь родника; и вот мне светится
из родника их мерзкая улыбка.
Священную воду отравили они своею похотью; и когда они
свои грязные сны называли радостью, отравляли они еще и слова.
Негодует пламя, когда они свои отсыревшие сердца кладут на
огонь; сам дух кипит и дымится, когда отребье
приближается к
огню.
Приторным и гнилым становится плод в их руках: взор их
подтачивает корень и делает сухим валежником плодовое дерево.
И многие, кто отвернулись от жизни, отвернулись только от
отребья: они не хотели делить с отребьем ни
источника, ни
пламени, ни плода.
И многие, кто уходили в пустыню и вместе с хищными зверями
терпели жажду, не хотели только сидеть у водоема вместе с
грязными погонщиками верблюдов.
И многие приходившие опустошением и градом на все хлебные
поля
хотели только просунуть свою ногу в пасть отребья и таким
образом заткнуть ему глотку.
И знать, что для самой жизни нужны вражда и смерть и
кресты мучеников, -- это не есть еще тот кусок, которым давился
я больше всего:
Но некогда я спрашивал и почти
давился своим вопросом:
как? неужели для жизни нужно отребье?
Нужны отравленные источники, зловонные огни, грязные сны и
черви в хлебе жизни?
Не моя ненависть, а мое отвращение пожирало жадно мою
жизнь! Ах, я часто утомлялся умом, когда я даже отребье
находил
остроумным!
И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они
теперь называют господством: барышничать и торговаться из-за
власти -- с отребьем!
Среди народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их
язык барышничества и их
торговля из-за власти оставались мне
чуждыми.
И, зажав нос, шел я, негодующий, через все вчера и
сегодня: поистине, дурно пахнут пишущим отребьем все вчера и
сегодня!
Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил я
долго, чтобы
не жить вместе с властвующим, пишущим и
веселящимся отребьем.
С трудом, осторожно поднимался мои дух по лестнице; крохи
радости были усладой ему; опираясь на посох, текла жизнь для
слепца.
Что же случилось со мной? Как избавился я от
отвращения?
Кто омолодил мой взор? Как вознесся я на высоту, где отребье не
сидит уже у источника?
Разве не само мое отвращение создало мне крылья и силы,
угадавшие источник? Поистине, я должен был взлететь на самую
высь, чтобы вновь обрести родник
радости!
О, я нашел его, братья мои! Здесь, на самой выси, бьет для
меня родник радости! И существует же жизнь, от которой не пьет
отребье вместе со мной!
Слишком стремительно течешь ты для меня, источник радости!
И часто опустошаешь ты кубок, желая наполнить
его!
И мне надо еще научиться более скромно приближаться к
тебе: еще слишком стремительно бьется мое сердце навстречу
тебе:
Мое сердце, где горит мое лето, короткое, знойное,
грустное и чрезмерно блаженное, -- как жаждет мое лето-сердце
твоей прохлады!
Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба
моих снежных хлопьев в июне! Летом сделался я всецело, и
полуднем лета!
Летом в самой выси, с холодными источниками и блаженной
тишиной -- о, придите, друзья мои,
чтобы тишина стала еще
блаженней!
Ибо это -- наша высь и наша родина: слишком высоко
и круто живем мы здесь для всех нечистых и для жажды их.
Бросьте же, друзья, свой чистый взор в родник моей
радости! Разве помутится он? Он улыбнется в ответ
вам
своей чистотою.
На дереве будущего вьем мы свое гнездо; орлы должны в
своих клювах приносить пищу нам, одиноким!
Поистине, не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечистые!
Им казалось бы, что они пожирают огонь, и они обожгли бы себе
глотки!
Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледяной
пещерой было бы наше счастье для тела и духа их.
И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, соседи
орлам, соседи снегу, соседи солнцу -- так живут могучие ветры.
И, подобно
ветру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди них
и своим духом отнять дыхание у духа их -- так хочет мое
будущее.
Поистине, могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой
совет дает он своим врагам и всем, кто плюет и харкает:
"Остерегайтесь
харкать против ветра!"
Так говорил Заратустра.
