" По своему характеру - упрямый, настойчивый, ленивый. Грубый. Мешает проведению уроков, шалит. Домашние письменные задания выполняет очень плохо, а то и совсем не выполняет. Тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками"
В седьмом классе он получил четыре годовых двойки - по физике,
химии, математике и английскому, в середине восьмого класса и вовсе бросил школу...
В своих автобиографических эссе он потом писал, что "фасады ленинградских домов рассказывали о египтянах, греках и римлянах больше, чем любые учебники".
Ему довелось жить в коммуналке на Литейном и в
сумасшедшем доме - на набережной Пряжки. Бедным и никому не нужным. А через некоторое время умереть в Америке очень знаменитым, но таким же одиноким, как в детстве...
Это все о Бродском. Завтра исполняется десять лет со дня его смерти...
А я замираю, читая это. "Римские элегии" (1982)
------------------------------------------------------------
Бенедетте Кравиери
I
Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком -- пыльный хрустальный
остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.
Ставя босую ногу на красный мрамор,
тело делает шаг в будущее -- одеться.
Крикни сейчас "замри" -- я бы тотчас замер,
как этот город сделал от счастья в детстве.
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Как и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.
На ночь глядя, синий зрачок полощет
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
И
луна в головах, точно пустая площадь:
без фонтана. Но из того же камня.
II
Месяц замерших маятников (в августе расторопна
только муха в гортани высохшего графина).
Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
прожекторам ПВО в поисках серафима.
Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,
потного двойника в зеркале над комодом,
пчел, позабывших расположенье ульев
и улетевших к морю покрыться медом.
Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой
мышцей, играй куделью седых подпалин.
Для бездомного торса и праздных граблей
ничего нет ближе, чем вид развалин.
Да и они в ломаном "р" еврея
узнают себя тоже; только слюнным раствором
и скрепляешь осколки, покамест Время
варварским
взглядом обводит форум.
III
Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
Облака вроде ангелов -- в силу летучей тени.
Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
лишних
мыслей, ломаных линий, прячусь
в недрах вечного города от светила,
навязавшего цезарям их незрячесть
(этих лучей за глаза б хватило
на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
полдня. Владелец "веспы" мучает передачу.
Я, хватаясь
рукою за грудь, поодаль
считаю с прожитой жизни сдачу.
И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
лавр шелестит на выжженной балюстраде.
И Колизей -- точно череп Аргуса, в чьих глазницах
облака проплывают как память о бывшем стаде.
IV
Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
той из них, что прекрасней. Два молодых овала
сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
объясняет Судьбе то, что надиктовала.
Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
воздух пропитан лавандой и цикламеном.
Перемена прически; и локоть -- на миг -- вершина,
привыкшая к ветреным переменам.
О, коричневый глаз впитывает без усилий
мебель того же цвета, штору, плоды граната.
Он и зорче, он и нежней, чем
синий.
Но синему -- ничего не надо!
Синий всегда готов отличить владельца
от товаров, брошенных вперемежку
(т. е. время -- от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку.
V
Звуки
рояля в часы обеденного перерыва.
Тишина уснувшего переулка
обрастает бемолью, как чешуею рыба,
и коричневая штукатурка
дышит, хлопая жаброй, прелым
воздухом августа, и в горячей
полости горла холодным перлом
перекатывается
Гораций.
Я не воздвиг уходящей к тучам
каменной вещи для их острастки.
О своем -- и о любом -- грядущем
я узнал у буквы, у черной краски.
Так задремывают в обнимку
с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе
сны, себя опознать по
снимку,
очнувшись в более длинной жизни.
VI
Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:
в пальцах -- не больше, чем на стекле, на тюле.
Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
да и сами мы вряд ли боги в
миниатюре.
Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
выси и проч. брезгают гладью кожи.
Тело обратно пространству, как ни крути педали.
И несчастны мы, видимо, оттого же.
Привались лучше к кортику, скинь бахилы,
сквозь рубашку
стена холодит предплечье;
и смотри, как солнце садится в сады и виллы,
как вода, наставница красноречья,
льется из ржавых скважин, не повторяя
ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
кроме того, что она -- сырая
и превращает лицо в
руину.
VII
В этих узких улицах, где громоздка
даже мысль о себе, в этом клубке извилин
прекратившего думать о мире мозга,
где то взвинчен, то обессилен,
переставляешь на площадях ботинки
от фонтана к
фонтану, от церкви к церкви
-- так иголка шаркает по пластинке,
забывая остановиться в центре, --
можно смириться с невзрачной дробью
остающейся жизни, с влеченьем прошлой
жизни к законченности, к подобью
целого. Звук, из земли
подошвой
извлекаемый -- ария их союза,
серенада, которую время о'но
напевает грядущему. Это и есть Карузо
для собаки, сбежавшей от граммофона.
VIII
Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
трепещи,
пригинаем выдохом углекислым,
следуй -- не приближаясь! -- за вереницей
литер, стоящих в очередях за смыслом.
Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
-- бо'льшую площадь, чем покрывает почерк!
Да и копоть твоя воспаряет выше
помыслов
автора этих строчек.
Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
вечным пером, в память твоих субтильных
запятых, на исходе тысячелетья в Риме
я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник",
а не точку -- и комната выглядит как в начале.
(Сочиняя, перо мало что сочинило).
О, сколько света дают ночами
сливающиеся с темнотой чернила!
IX
Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.
Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.
Ястреб над головой, как
квадратный корень
из бездонного, как до молитвы, неба.
Свет пожинает больше, чем он посеял:
тело способно скрыться, но тень не спрячешь.
В этих широтах все окна глядят на Север,
где пьешь тем больше, чем меньше значишь.
Север! в
огромный айсберг вмерзшее пианино,
мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
не способная взгляда остановить равнина,
десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
Больше туда не выдвигать кордона.
Только буквы в когорты строит перо на Юге.
И
золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.
X
Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
С помощью мятой куртки и голубой рубахи
что-то
еще отражается в зеркале гардероба.
Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
Воздух обложен комнатой, как оброком.
Сойки, вспорхнув, покидают купы
пиний -- от брошенного ненароком
взгляда в окно. Рим, человек, бумага;
хвост дописанной
буквы -- точно мелькнула крыса.
Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
тут она безупречна. Так на льду Танаиса
пропадая из виду, дрожа всем телом,
высохшим лавром прикрывши темя,
бредут в лежащее за пределом
всякой великой
державы время.
XI
Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина --
плоть, принявшая вечность как анонимность торса.
Вы -- источник
бессмертья: знавшие вас нагими
сами стали катуллом, статуями, трояном,
августом и другими. Временные богини!
Вам приятнее верить, нежели постоянным.
Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!
Белый на белом, как мечта Казимира,
летним вечером я, самый смертный прохожий,
среди развалин, торчаших как ребра мира,
нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;
небо бледней щеки с золотистой мушкой.
И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
накормившей Рема и Ромула и уснувшей.
XII
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она -- Твоя.
Ничего, что черна. Ничего, что в ней
ни руки, ни лица, ни его
овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
что она когда-то существовала
на земле, и тем больше она -- везде.
Ты был первым, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
что не делится без остатка на два.
Я
был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей -- золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
Почему-то для меня важнее не строчки на бумаге , а жизнь..
Читал он свои стихи безобразно...
Но за одну фразу я люблю его бесконечно.
" Если утром не выпить чашку кофе и не выкурить сигарету, зачем просыпаться".
Вспомнить, когда ты узнал про существование Пушкина или хотя бы Блока достаточно сложно. С Бродским - иначе. Приходится осознать, что он не существовал по умолчанию - не та у нас была семья. Значит, был момент, когда я его впервые
встретила. Безуспешным, как казалось сперва, поискам этого момента я и посвятила вчера время с полтретьего до полчетвертого ночи. Когда уже засыпала - произошел инсайт.
...Это была задняя страница местной газеты, это была осень.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро
осень - все изменится в округе...
Письма римскому другу...
Заезженный уже сейчас текст, захватанный, такой же обязательный к безудержному псевдоинтеллигентскому цитированию, как пастернаковский "гул затих".
Я пробовала сегодня найти ссылку на это стихотворение, но везде выпадал
назойливо - Мирзаян.
Какая хренова куча народу знают этот текст только по песне Мирзаяна.
Сколько раз я сжимала зубы, слыша: "А, я знаю, есть такая песня!"
Длинный и связный текст о Бродском, наверное, будет читаться сложно. На него не хватит дыхания, как никогда не хватало его у
меня на "Джон Донн уснул".
Поэтому я напишу о Бродском мелкие кусочки - что придет на ум.
Однажды я услышала из комнаты родителей, что мама что-то монотонно, как Псалтирь, читает, иногда прерываясь. После чего слышится совместное бу-бу-бу - это родители что-то обсуждают. Я зашла и
тихо про себя ахнула. Они читали вслух толстую черную книгу. Из серии "Нобелевские лауреаты". Причем, читали не стихи - а нобелевскую лекцию Бродского. И пытались понять.
Они начали изучение Бродского с его лекции.
Полагая, что она даст им ключ ко всему прочему:-)
Но
объясните мне, почему ему так важен этот куст... В "Холмах" это вообще сквозной образ.готовая тема для диссера - мотив куста у Бродского. А может, кто-то уже и написал.
А еще под Бродского очень легко косить. Бродские интонации в стихах придают им этакий нежный пух настоящести.
Но вообще-то, порой думается что и кроме Бродского есть много чего еще почитать. Наверное потому, что я к стихам очень выборочно хорошо отношусь.
Надо же, какие изысканно умудренные знатоки!
Завидовать бы... да сил нет
Что до меня, так трудно заставить вчитываться в чужое. Особенно! - особенно пространные сборники, куда были кем-то вклеены обрывки разных времен, состояний души и тела... Принять в полной мере за раз от
одного человека могу, пожалуй, лишь одно сильное произведение. После - наступает утомление и пресыщение. Или подавай другого автора, чтобы пошоркать свежий бочок...
Бродского пытался проглотить неоднократно и помногу. Захлебывался. Не могу сказать, что на меня это как-то по-особому
действует... Наверное, все впереди еще
Но слог чувствуется особенный. Мужской, резкий. Ироничный или просто смелый, деланно небрежный, но цепкий...
А еще под Бродского очень легко косить. Бродские интонации в стихах придают им этакий нежный пух настоящести.
-----------------------------------------------------------------------
У
меня тоже есть такое ощущение. Кажется, Бродский нашел какую-то универсальную интонацию. Что ни напиши в этой интонации - будет тонко и изящно...
Тонко и изящно - когда уцепишь в себе неповторимые изгибы нитей мысли и образов... Подражательство же уподоблю репродукциям с мастеров. Может и кажется красивым, да смыслу нет...
Бродские интонации в стихах придают им этакий нежный пух настоящести.
И музыкального флёра, "аромата"...что хочется добавить созвучное, из книги Л. Вертинской;" Вертинский до такой степени был влюблен в стихи талантливых русских поэтов, что
слышал их музыку, как говорил он - слышал и точно знал "музыкальную рубашку" стихотворения."
У Бродсткого очень тонкая и нежная "музыкальная рубашка" стихотворений. все строчки в одном поле тонких, приятных вибраций.
Например такой тонкий музыкант как Микаэль Таривердиев мог бы
написать очень красивые песни на его стихи,они очень созвучны, у обоих безупречный вкус, но....политика ..
И музыкального флёра, "аромата"...что хочется добавить созвучное, из книги Л. Вертинской;" Вертинский до такой степени был влюблен в стихи талантливых русских поэтов, что слышал их музыку, как
говорил он - слышал и точно знал "музыкальную рубашку" стихотворения."
У Бродсткого очень тонкая и нежная "музыкальная рубашка" стихотворений. все строчки в одном поле тонких, приятных вибраций.
Например такой тонкий музыкант как Микаэль Таривердиев мог бы написать очень красивые
песни на его стихи,они очень созвучны, у обоих безупречный вкус, но....политика ..
-----------------------------------------------------------------------
Да, именно "рубашка". Стихи Бродского музыкальны, но это какая-то особая музыка. Из другого измерения...
Я всегда удивлялся,
почему не поются стихи Блока или, например, Бальмонта. Вроде бы такая гармония стиха, такая выверенность образов, такая волшебная рифма.
А потом понял - такие стихи для другой музыки. Иного порядка...
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
