Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись «в печати», потеряли лицо, характер. Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя. Должно быть, по этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи и —
ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое, — с болью и лишь иногда.
(вагон)
* * *
Газеты, я думаю, так же пройдут как и «вечные войны» средних веков, как и «турнюры» женщин и т. д. Их пока
поддерживает «всеобщее обучение», которое собираются сделать даже «обязательным». Такому с «обязательным обучением», конечно, интересно прочитать что-нибудь «из Испании».
Начнется, я думаю, с отвычки от газет... Потом станут считать просто неприличием, малодушием («parva amma») чтение
газет.
— Вы чем живете? — А вот тем, что говорит «Голос Правды» (выдумали же!)... или «Окончательная Истина» (завтра выдумают). Услышавший будет улыбаться, и вот эти улыбки мало-помалу проводят их в могилу. ....
Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: “А какое вам дело до того, что я в точности думаю”, “чем я обязан говорить свои настоящие мысли”. Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за
занавескою, неснимаемою, нераздираемою. “До этой занавески никто не смеет коснуться”. Там я жил; там, с собою, был правдив... А что говорил “по сю сторону занавески”,— до правды этого, мне казалось, никому дела нет. “Я должен говорить полезное”. “Ваша критика простирается только на то, пользу ли я
говорю” — “да и то условно: если вред — то не принимайте”. Мой афоризм в 35 лет: “Я пишу не на гербовой бумаге” (т. е. всегда можете разорвать).
Если, тем не менее, я в большинстве (даже всегда, мне кажется) писал искренне, то это не по любви к правде, которой у меня не только не было, но
“и представить себе не мог”,— а по небрежности. Небрежность — мой отрицательный пафос. Солгать — для чего надо еще “выдумывать” и “сводить концы с концами”, “строить”,— труднее, чем “сказать то, что есть”. И я просто “клал на бумагу, что есть”: что и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но
она не нравственная.
“Так расту”: “и если вам не нравится — то и не смотрите”.
Поэтому мне часто же казалось (и может быть так и есть), что я самый правдивый и искренний писатель: хоть тут не содержится ни скрупула нравственности.
“Так меня устроил Бог”.
“Текущее поколение” не то чтобы не имеет “большого значения”: но — и совершенно никого. Минет 60 лет, “один вздох истории”, — и от него останется не больше, чем от мумий времен Сезостриса. Что мы знаем о людях 2%-х годов (XIX в.)? Только то, что говорил Пушкин. Вот его каждую строчку знаем, помним,
учимся над нею. А его “современники” и существовали для своего времени, для нашего же ровно никак не существуют. Из этого вывод: живи и трудись как бы никого не было, как бы не было у тебя вовсе “современников”. И если твой труд и мысли ценны — они одолеют все, что вокруг тебя ненавидит тебя,
презирает, усиливается затоптать. Сильнейший и есть сильнейший, а слабейший и есть слабейший. Это мать “друга говорила” (в Ельце): “Правда светлее солнца”.
И живи для нее: а люди пусть идут куда знают.
Павлик-фармацевт поднял все свои брови на меня и стал пучеглазым, как в годы юности. Он продолжал вслед за мной:
— А Василий Розанов сказал: "У каждого в жизни есть своя Страстная Неделя". Вот у тебя.
— Вот и у меня, да, да, Павлик, у меня теперь Страстная Неделя, и
на ней семь Страстных Пятниц! Как славно! Кто такой, этот Розанов?
Павлик ничего не ответил, он смешивал яды и химикалии и думал о чем-то заветном.
— О чем заветном ты думаешь? — спросил я его; он и на это ничего не ответил, он продолжал думать о заветном. Я взбесился
и вскочил с пуфика.
3.
Через полчаса, прощаясь с ним в дверях, я сжимал под мышкой три тома Василия Розанова и вбивал бумажную пробку в бутыль с цикутой. — Реакционер он, конечно, закоренелый? — Еше бы!
— И ничего более оголтелого нет? — Нет ничего более
оголтелого. -Более махрового, более одиозного — тоже нет? — Махровее и одиознее некуда.
— Прелесть какая. Мракобес? — "От мозга до костей", — как говорят девочки. — И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер?
— Сгубил. Царствие ему небесное. — Душка.
Черносотенством, конечно, баловался, погромы и все такое?.. — В какой-то степени — да. — Волшебный человек! Как только у него хватило желчи, и нервов, и досуга? И ни одной мысли за всю жизнь?
— Одни измышления. И то лишь исключительно злопыхательского толка.
— И всю
жизнь, и после жизни — никакой известности?
— Никакой известности. Одна небезызвестность. — Да, да, я слышал ("Погоди, Павлик, я сейчас иду"), я слышал еше в ранней юности от нашей наставницы Софии Соломоновны Гордо: об этой ватаге ренегатов, об этом гнусном комплоте: Николай Греч,
Николай Бердяев, Михаил Катков, Константин Победоносцев, "простер совиные крыла", Дев Шестов, Дмитрий Мережковский, Фаддей Булгарин, "не та беда, что ты поляк", Константин Деонтьев, Алексей Суворин, Виктор Буренин, "по Невскому бежит собака", Сергей Булгаков и еще целая куча мародеров. Об этом
созвездии обскурантов, излучающем темный и пагубный свет, Павлик, я уже слышал от моей наставницы Софии Соломоновны Гордо. Я имею понятие об этой банде.
— Славная женщина, София Соломоновна Гордо, относительно "банды" я не спорю. Это привычно и не оскорбляет слуха, не уроки, не
бутыль с цикутой, а вот "созвездие" оскорбляет слух, и никудышно, и неточно, и Иоганн Кеплер сказал: "Всякое созвездие ни больше ни меньше как случайная компания звезд, ничего общего не имеюших ни по строению, ни по значению, ни по размерам, ни по досягаемости".
— Ну, это я,
допустим, тоже знаю, я слышал об этом от нашей классной наставницы Белы Борисовны Савнер, женщины с дивным... ("Погоди, Павлик, я сейчас иду"). Значит, по-твоему, чиновник Василий Розанов перещеголял их всех своим душегубством, обскакал и заткнул за пояс? — Решительно всех. -И переплюнул? — И
переплюнул.
— Людоед. А как он все-таки умер? Как умер этот кровопийца? В двух словах, и я ухожу.
— Умер, как следует. Обратился в истинную веру часа за полтора до кончины. Успел исповедаться и принять причастие. Ты слишком досконален, паразит, спокойной ночи. —
Спокойной ночи.
Я раскланялся, поблагодарил за цикуту и книжки, еще три раза дернулся и вышел вон.
Интересно ведь не читать Розанова, а читать темы Форума и Розанова :-)
.............
В.В.Розанов " Уединенное"
В мысль проституции, — «против которой все бессильны бороться» — бесспорно входит «я принадлежу
всем»: т.е. то что входит в мысль писателя, оратора адвоката, — чиновника «к услугам государства». Таким образом, с одной стороны, проституция есть «самое социальное явление», до известной степени прототип социальности, — и даже можно сказать, что rei publicae natae sunt ex feminis publicis, «первые
государства родились из инстинкта женщин проституировать». По крайней мере это не хуже того, что «Рим возвеличился от того, что поблизости текла река Тибр» (Моммсен) или «Москва — от географических особенностей Москвы реки». А с другой стороны, ведь и действительно в существо актера, писателя,
адвоката, даже «патера, который всех отпевает»,— входит психология проститутки, т. е. этого и равнодушия ко «всем», и ласковости со «всеми» — Вам похороны или свадьбу? — спрашивает вошедшего поп, с равно спокойной, неопределенной, улыбкой, готовой перейти в «поздравление» или «сожаление». Ученый,
насколько он публикуется, писатель, насколько он печатается — суть, конечно, проституты. Профессора всеконечно и только prostitues pecheurs *. Но отсюда не вытекает ли, что «с проституцией нельзя справиться», как и с государственностью печатью etc., etc!.. И с другой стороны, не вытекает ли: «им
надо все простить» и... «надо их оставить». Проституцию, по-видимому «такую понятную» на самом деле невозможно обнять умом по обширности мо тивов и существа. Что она народнее и метафизичнее напр. «ординарной профессуры» — и говорить нечего. «Орд. профессура» — легкий воробышек, а проституция черт
ее знает, может быть, даже «вещая птица Гамаюн».
В сущности, вполне метафизично: «самое интимное — отдаю всем». Черт знает что такое: можно и убить от негодования а можно... и бесконечно задуматься.— «Как вам будет угодно»,— говоря заглавием шекспировской пьесы.
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
