Привет. Я тут пока был в Севастополе, лопнул и написал несколько миниатюр, которые выбросил на proza.ru
Если кому охота, пошарьтесь там, и Найдите, пожалуйста Илью Антропова.
Там есть и первый роман в измененном слегка состоянии, как и его автор теперь)
А если неохота
там шариться, то могу выслать и так
а Если вообще неохота читать всякий мусор, то просто Привет.
Если вы подниметесь на восьмой этаж стандартной девятиэтажки и заглянете в ту квартиру, что налево от лифта, то там, в темноватой из-за неудачного расположения квартиры комнате, в самом центре ее, увидите застывшего во времени мальчика. В его руках расческа,
а на голову натянут распахнутый ситцевый женский халат. Он стоит так, замерший, уже больше двадцати лет.
Ангел, скажете вы, если всмотритесь в его глаза. Снежная королева выгнала бы Кая и взяла бы его к себе на постоянное жительство, даже не целуя. Волосы, торчащие в разные стороны, как у
созревшего одуванчика или солнца в детском рисунке. Он стоит счастливый. Дома кроме него никого нет. И он, весь в летних каникулах и почему-то еще не у бабушки в саду, сияющий как люстра чешского хрусталя над ним. Даже больше: она и переливается исключительно его светом. Старый телевизор рубин
выключен и только и смог, что поймать на свой темно-серый уснувший экран его четкое, слегка размытое по краям отражение. Всего лишь миг, частица мига – вот что ему удалось отпечатать на себе.
Все отражает мальчика в комнате. Сама комната есть лишь отражение его: и журнальный стол, купленный в
тон к традиционной, но дорогой стенке, и мельхиоровые крошечные ложки, чуть потемневшие от времени, но изо всех сил старающиеся не пропустить ни единого миллиметра счастья (а мальчик такой смешной в их черпачках)! Все любит его в этой комнате. Светло-бежевые обои в ромбик, недавно побеленный
потолок, совсем невысокий в таких квартирах, окна, вымытые начисто только с месяц назад, которые летом чаще всего распахнуты навстречу балкону и весь-весь-весь город, который не видно с балкона, но на который намекают другие девятиэтажки, разбросанный замыслом архитектора вокруг холма, по которому
так весело бывает бежать из школы.
Но сейчас, в этом мгновении, в этой не помутневшей со временем фотокарточке, как это случается с большинством из них, мальчик отражается и сияет, видя себя в отражении зеркал за сервизами и хрустальными бокалами для соков и шампанского. Он видит себя и
кажется, поет.
Услышать бы первый звук, хоть немного. Ведь и песня, видимо, важная часть происходящего в комнате. И вот, напрягая зрение и слух, мгновение распускается, приобретает еще больший объем, выпячивает пространство и весьма условное время и начинает раскручиваться по своей оси, по
часовой стрелке. Набирает все больше скорость и вот уже, преодолев световой и звуковой барьер, обретает цвет, звук, трепет. Все начинает дрожать и вот уже слышен первый звук и женский голос из магнитофона на полу:
«Ах, Арлекино, Арлекино!..», поет кто-то пронзительно грустно. Но мальчику не
важен настоящий смысл, он лишь слышит то, что хочет: «И на арену к ним летят цветы». И становится все яснее, откуда его радость и это счастье на кончиках волос. Это он поет!
Не своим голосом, но это он на сцене и к нему летят цветы. Много цветов! «Миллион алых роз»! Вот сколько цветов! И он
держит в руках еще крепче расческу-микрофон, а там, в зазеркалье, на него смотрит «восхищенный зал», а он поет для маэстро в восьмом ряду и раскидывает руки в стороны, приветствуя не столько камеры, которые, несомненно, снимают его из зазеркалья, но миллионы глаз, пришедших и смотрящих телевизионную
зазеркальную передачу, которую показывают по всем странам. Да что там странам – по всем дружественным планетам!
И нет ничего вокруг. И нет родителей, как будто их и не существует вовсе. Нет кота, чавкающего куриный бульон на кухне, но все оно – есть и сделано в данный миг специально для него.
Про него. И связано только с ним. Ведь он – поет. А его показывают по всем телеканалам необъятной вселенной, в которой совсем не хочется и не имеет никакого смысла разбираться. Ни в ее устройстве, ни в правильности и придуманности форм, ни в построении мимолетных предложений, ни в шуме деревьев за
окном, ни в том, что на голову его накинут всего лишь мамин халат и поет он в расческу. Ничего этого просто не существует! А есть только миг и именно за него он в этот момент он и держится. То, что будет потом – не важно. То, что было – тоже почти не важно, разве что кроме клубники со сметаной и
сахаром. Свет льется на него из стробоскопов и айсберг выплывает из тумана, такой холодный, что ему самому становится холодно, но он продолжает петь голосом той женщины, которая тоже, оказывается, поет.
Вот какой этот миг. Вот почему, наверное, он стоит замерший уже больше двадцати лет.
Замерший, запутавшийся в паутине обыкновенных дел, испачканный страхами, расплескавшими по всему бывшему мальчику жирные пятна дегтя быта. Придуманный когда-то, почти исчезнувший в этом феерическом болезненном для взрослого человека обмане, мальчик пока еще виден. Он-то, по-видимому, всегда будет
стоять в сиянии того дня, а тот, кто появился после и не понял, что тот мальчик в какой-то момент слишком сильно поверил в свой зазеркальный мир и так там и остался, прилепив к нему смолой, подозрительно похожей даже не на заблуждение теперь, а на слепоту, уже не песни, но то, что ему мешает
двигаться и думать.
Я очень хорошо помню и чувствую, какое действие на меня впервые оказали гороскопы. Пухлые книжечки, в которых какой-то мастер характеристик подмечал черты, свойственные определенным типам людей. Это было настолько увлекательно и таинственно, что я отрывался от занимательной
математики, романов ужасов и детективов и с помощью опирающейся загадочным образом на звезды ненауки, созерцал свое будущее и настоящее. Самым приятным тогда было видеть список известнейших имен в конце каждой характеристики. В моем случае список был, как мне виделось, особо длинным. Всех имен
сейчас не вспомнить, но два я помню точно. Гитлер и Чайковский. В стране, в которой я вырос, невозможно было не знать первого, а занимаясь в музыкальной школе – второго. Адольф слегка смущал, но ведь для истории неважна полярность засветившегося героя, важен след и именно этот след примирил меня с
ним. Ах, да, забыл упомянуть. Как только я прочел свою характеристику и тем более весь список имен, я тут же мысленно поставил свое имя если не в начале его, то уж точно наравне с каждым упомянутым именем. Это произошло совершенно естественно и без лишних вопросов – а по какому, собственно праву?
Когда всеобщий интерес к подобного рода книгам благодаря средствам массовой информации стал пропадать, мое отношение на словах к подобного рода литературе резко изменилось.
Да и как могло не измениться, если в общежитии ты размышляешь о высоком искусстве, ищешь свой путь и постоянно против
кого-то или чего-то бунтуешь. Сбегав напоследок любопытства ради в один из офисов никого пока что не взрывавшей Аум-сен-рикё, мне ничего другого не оставалось, как согласно кивать головой, если вдруг громкий голос друга кричал:
- Гороскопы – говноскопы!
Кивать-то кивал, конечно, но было
немного обидно, потому что расставаться с такими соседями, как Гитлер и Чайковский не хотелось. Понимание же, что если не первый, то уж точно второй из них, никогда бы и не задумались о таком пустяке, не приходило.
Таким образом само понятие хиромантии я воспринимал разумом исключительно с
буквой «е», внимательно при этом разглядывая линии на ладони. Презрительно вышвыривал миллионные тиражи газет, где на последних страницах еженедельно печатались прогнозы на неделю для каждого знака зодиака, предварительно прочитав столбик о себе. Телевизионные передачи с толстыми ведуньями и
знахарками, принимающими телефонные платные звонки переключал, посмеиваясь над наивными и доверчивыми людьми, но постоянно возвращался на этот канал, чтобы еще немного посмеяться, внимательно слушая о чем идет речь. Я даже бегущую строку читал в трамваях, и очень жалел, если мой Овен уже пробежал
мимо.
Презирая других за подобные увлечения и оправдывая себя (один раз – можно, пока никто не видит), я сталкивался со многими эзотерическими проявлениями вокруг себя. Подозревая в них явления и учения, подобные гороскопам, я априори считал их дурацкими. Никчемное слово, согласен. Мало что
выражающее и совершенно неопределенное, но фантазии моей не хватало, чтобы придумать нечто, подобное «говноскопам», поэтому я просто все отвергал.
Палочки-вонючки? Секта. «Роза мира»? да просто Андрееву захотелось всем запудрить мозги. Ведь все равно ни один здравомыслящий человек не смог бы
осилить до конца его книженцию. Книги индийских бородачей, которые занимают длиннющие полки в каждом из эзотерических магазинов, казались мне тем же самым, что и соседствующие рядом с ними сочинения Натальи Правдиной. Они тоже привлекали успех и деньги, деньги, деньги. А следовательно – тоже секта.
Я не затруднялся и до сих пор не удосужился хотя бы приоткрыть одну из них, чтобы понять все-таки разницу между настоящим учением и откровенной халтурой. Любопытство стало смотреть совсем в другие стороны.
Но на днях мне предложили погадать на картах Таро. Я посмеялся, посомневался,
прислушался к себе и только после того, как понял, что возможного вреда вроде бы не ожидается, согласился. Я не видел своего отражения, но сейчас понимаю, каким могло быть мое лицо тогда. Левая бровь изогнулась, глаз надменно и покровительственно ожидает магического расклада, губы изображают
очевидную усмешку. Мне даже не нужно было говорить: вся моя поза сама заявляла о том, что все это чушь, бред и очень смешная игра.
Я, недоверчивый, видимо совсем забыл как вздрагивает сердце на святках и в крещение, когда кто-нибудь кричит: а давайте гадать и с каким азартом вспоминаются
бабушкины способы с зеркалами, свечками, иголками и написанными буквами алфавита на большущих ватманных листах. Я сидел перед обладательницей карт Таро, начавшей объяснять что значит будущий расклад под названием «Путь» и, внутренне взрываясь от любопытства, делал вид, что скучаю.
Карты
разложены. В основном из Большого Аркана. Меня немного напугал дьявол, но едва девушка сообщила мне, что главная здесь – Звезда, то я ее уже почти не слушал, потому что Гитлер и Чайковский мне весело начали подмигивать откуда-то сверху.
На следующий день, в туалете мне подвернулась книга о
Таро. Прочитал, сколько мог. Отложил не потому, что было написано неинтересно, но потому что все дела в туалете были закончены. В комнате девушки взгляд наткнулся на ту самую колоду карт, и пока никто за мной не подглядывал, разложил «Путь» еще раз. Опять Дьявол, но в целом и в этот раз все неплохо.
Какие-то будущие успехи и сплошные ожидания, впрочем, многообещающие.
Скептик внутри меня повернулся к картам спиной, любопытный малый был удовлетворен, а самолюбивый слепой уселся где-то по соседству с Олимпом и оттуда позволял другим любоваться собственным сиянием.
Но недаром все
закономерно и ничто не случайно. Тут же, спустя несколько дней, появился Ицзинь. Этого я уже не мог выдержать. Учитывая построение предложений китайского мудреца, моему рту несложно было произнести: ну и что это за фигня?
Гексаграммы, монетки, решки, орлы, девятки-шестерки, палочки, как в
азбуке Морзе – всему этому нелогичному набору был поставлен решительный блок, но, как это часто бывает в волейболе, мяч все равно упал на моем поле и очко я проиграл.
Получилось так, что после локальной ядерной войны в моей собственной голове, у меня начали открываться глаза и кто-то
гигантским ватным тампоном прочистил мне уши. Мне сделали вселенское промывание кишечника, провели коронарное шунтирование и попытались заткнуть течь в моем почти уже тонущем корабле. Хочется надеяться, что это поможет. Оттого, наверное, каждое слово, прочитанное в сегодняшнем гадании по Ицзинь не
просто прозвучало, а было прочувствовано и осторожно взвешено. Оттого есть ощущение, что необходимо хотя бы прочитать один раз кого-то из великих, как говорят, индийских бородатых мудрецов, чтобы попытаться понять, прежде чем судить.
Впрочем, достаточно и простой веры в то, что даже любая
детская считалочка – это уже заклинание. А там глядишь созрею и до пророчеств Майя с их уже заканчивающимся скоро календарем.
Ну а пока, герр Гитлер, и вы, Петр Ильич, извините дурака и передавайте привет всем остальным. Не знаю, как получится в будущем с переизданием той самой книжки
гороскопов и будет ли там мое имя рядом с вашими, но жить становится гораздо интереснее.
Он вошел в меня, когда мы уже прибыли на кольцо деревни и побывали на местном рынке. Прежде чем войти, он, конечно, искупался в воде, смешался с ней и сказал мне:
Эй, парень, привет!
Я не сопротивлялся. Зачем мне это было делать, ведь это был Месье Флёр, господа.
Это был тот самый розовый парень, одетый во что-то, напоминающее фольгу и выпрыгнувший из нее только тогда, когда собирался искупаться, чтобы войти мягко, с легким привкусом недозрелого грейпфрута на верхней губе. Он вошел в меня и оставался тихим, неслышным целых двадцать минут. Никто из моих
знакомых не может выдержать такую паузу, прежде чем начать действовать. Он вошел и затаился. Вот как это выглядело.
Возможно, его подначило выпитое пиво, а может быть ему просто надоело ждать и он, засмеявшись, крикнул мне, раскрасив транспортное кольцо в розовый:
Эй, парень, привет!
Я не ответил ему. Только засмеялся и снова побежал на рынок. Еще за пивом, за сигаретами и всем тем, что понадобилось нам в дальнейшем. Кстати, нас было трое: Я, Он и Она. Но это было до того, как пришел волшебник Месье Флер и вошел в меня. Как только он это сделал, и мы тронулись пешком в путь,
меня стало не один и не два, а целая планета. И каждый вдох мой и каждый звук мой рождал новую жизнь, новую радость.
После тех самых двадцати минут ожидания, в тот самый момент, когда Месье Флёр приступил к тому, для чего он меня навестил, мне захотелось петь и ходить и тянуться к небу. С ним
все возможно. Вероятно и очень удобно. Я пел громко. Так громко, что выходили фермеры и смеялись, видя как мне хорошо оттого, что Месье Флёр во мне. Их не смущало ничто. Они были счастливы вместе со мной, потому что чувств моих хватало на каждого.
Идя с шорохом под ногами, я перешел на шепот,
но продолжал петь. Конечно, мне помогали наушники. Их громкость вполне оказалась способной заменить громкость моего голоса, но не произносить звуки, когда в тебе Месье Флёр, казалось мне тогда, в мой первый раз, невозможным.
Грудная клетка, не издающая звуков, когда их такое множество – что
может быть нелепее, думал тогда я. Идти и стремиться никогда не дойти. Главное, не останавливайся, говорил я месье Флёру и бежал, шел, брел, несся в прозрачном полузабытьи. Все отвечало мне песней и песни значили слишком много, чтобы их не слушать.
И вот мы уже в другом селе. Даже его название
говорило о том, что скоро море. Песчаное. Как поэтично. Песчаное, слышите вы, и уже от одного этого названия под вашими ногами шуршит. Песчаное, говорили нам встречные и указывали дорогу, провожая помутневшими глазами, потому что сами не способны были пройти в этот вечер триста тысяч сантиметров до
моря. Они выдохлись еще днем, под жарким солнцем и, оправдывая свои слабости, говорили о каких-то мысках и таинственных пляжах, куда им хотелось бы попасть.
Мы шли, оставив двух разговорчивых и желающих найти свой остров женщин. Мы шли вперед и вверх – в гору. Я знал, что если месье Флёр меня
не отпустит, то любая гора, даже Джомолунгма, мне под силу. Вместе мы смогли бы все. Так мне казалось тогда. Но, поднявшись на каких-то сто метров, отчего эта гора не стала хуже Эвереста, мы втроем, стремящиеся успеть до заката, увидели целое поле пшеницы.
Уже сильная, насыщенная прошедшими
дождями, но еще не склонившая колосья к земле, признавая ее силу и власть, пшеница покачивалась при порывах ветра, открывая нам проторенные тропинки, ведущие к виноградникам. Желтое сменялось сочным зеленым, хлеб вином. Рыхлая почва виноградников позволяла идти медленно, отчего месье Флёр сказал
мне:
Эй, парень, привет!
и заставил двигаться быстрее.
Но она вдруг остановила меня. Вопреки веселящемуся во мне месье, она посоветовала. Тихо, как она умеет:
Прислушайся, сказала она.
Я перестал прыгать, но еще тянулся в разные стороны:
Как это? Спросил я ее, но
убрал наушники.
Просто почувствуй, намекнула она.
Я не умею, устыдился тогда я.
Она улыбнулась, обвела вокруг земного шара руками и опять произнесла:
Почувствуй.
Тогда я закрыл глаза.
А ты можешь меня вести? Спросил я ее. Так мне лучше чувствуется.
Он
засмеялась внутри себя и сказала:
А зачем мне тебя вести, если можно все чувствовать, и гораздо больше с открытыми глазами.
И это была правда. И эта правда осталась со мной на весь виноградник. А он был долгим. По-настоящему долгим. Море, видневшееся впереди, приближалось и отходило.
Уставшее за день, оно отпустило всех, но ждало нас, потому что с этой стороны мы к нему не прикасались. Оно любило нас так же, как любило всегда и везде. Но в тот момент, оно нас еще и ждало. Возможно от этого ожидания, то, что я чувствовал, во мне утроилось и опять стало спешить, нестись,
увлекаться сиюсекундными удовольствиями и суетой. Месье Флёр, используя новые открывшиеся во мне способности, ускорял темп, двигаясь в одном ритме со всей вселенной.
И вот уже высочайший берег. И две прозрачных синих бесконечности, одна сверху, другая снизу, увлеченно следящих на горизонте за
садящейся звездой. Нас трое и их трое – этого было вполне достаточно для того, чтобы спуститься к песку и остановиться там, чтобы разжечь костер, добыть воды и разговаривать, чувствуя под ногами струящиеся меж пальцев песчинки.
Она рассказывала о снах, мы с ним пели, потом он уходил на встречу
с самим собой, о чем он обязательно как-нибудь расскажет. А мы, бессонные, продолжали говорить и говорить, гулять и шептаться, потому что ночью это так естественно – не нарушать границ звука. Ночь, слишком быстрая, чтобы быть заметной, ушла, забрав с собой шепот, и прогулки, оставив после себя
рождающийся заново песок и встающее где-то сбоку солнце.
Я не заметил, как Месье Флер ушел от меня. Я не сразу ослабел, как это слишком часто бывает после таких многочасовых встреч. Я продолжал радоваться и пытаться чувствовать, узнавать, мыслить, как до этого совсем не умел. Суета еще
оставалась внутри, но медленно, со скоростью восхода, вырастало внутри меня знание вероятности перемен. И оно тоже пело песню, похожую на колыбельную, отчего мои глаза сомкнулись для того только, чтобы через несколько часов увидеть все слегка по-новому.
Жизнь, точнее ее взрослая и якобы осознанная часть, зачастую представляет собой сплошную полосу поисков и скитаний, состоящих главным образом из мыслей о еде и, как следствие, о работе.
И странным, невозможным до искреннего удивления кажется отсутствие таковой. И
возмутительным – нежелание ею обладать. Ведь нет ничего более естественного для абстрактного Федора Михайловича или такой же, только что выдуманной, но вполне вероятной Анны Андреевны, чем пойти с утра понедельника работать, когда ломит спину от многочасового огорода, когда и отдыха как будто бы не
было, когда все идут куда-то на протяжении многих лет, и только и делают, что стремятся выйти на пенсию, забывая о настоящем.
Но есть и такие, кому все нипочем. Такие как я, к примеру. Или как этот, что живет рядышком, в этой же квартире. У нас, конечно, разные случаи, но по сути один и тот же
путь. Разница лишь в том, что я дошел до него дорогой ленивой и полной принуждения, а он самостоятельно, думая над каждым своим твердым шагом.
Уверенность, что способность к письму, выросшая внезапно и ставшая даже как будто бы целью жизни, вылезла, стеная и охая, как раз по причине моей лени.
Когда она появилась и принялась громко орать от боли – мол, еще один выискался – разум ее критически осмотрел, как осматривают пациента врачи. Почти сразу он принял ее за свою сестру и за ней же, широкой и объемной, какой она только и может быть, спрятался, чтобы не спугнуть. Так и живет там до сих
пор. Но это к слову. А мысль о работе, тревожащая в тот момент ум и все гибкие члены организма, а особенно уши, которыми приходилось выслушивать поучения родственников, а также рот, которым приходилось врать, как-то сама собой устранилась. Надела шляпу-невидимку и ее как бы не стало. И только кончик
ее носа выглядывал иногда, трепеща при вопросах, касаемых работы. Потому как безденежье и неизданная единственная книга выпячивали свой тощий зад и красовались у всех на виду.
Пиши, но работай, говорили.
Но ведь лень, отвечал я. Так ведь я и тружусь. Вот вторую начал, повторял я каждому,
явно получая удовольствие от непомерного удивления, появляющегося на лицах, когда они узнавали, что я писатель.
Ну хорошо, говорили, написал книгу. А дальше?
А что дальше? Теперь удивлялся я. Написал, а там будь что будет. Всякому шедевру свое место и время.
Эта позиция больше
всего подходила к объяснению ситуации, потому что печатать меня никто не хотел и не хочет и такое положение вещей как-то опасно затягивается.
Наконец самоустранившись, отъехав на расстояние свыше трех тысяч километров, конечно, максимально близко к морю, я думал, что решил вопрос, и даже для
очистки совести сделал жалкую полупопытку приглянуться какой-нибудь захудалой работенке. Такой, чтобы не сквозило, не дуло и с места на место не дергало. Но у моря люди заняты совсем другими вещами. Пришлось раскрыть ладони и развести в стороны руки в бессильном жесте, говоря тем самым – ну что я
могу поделать. Не судьба. Клялся себе и звонящим интересующимся как дела, что обязательно поищу еще что-нибудь, но уже было как-то не до того. Клубок размотался, а где его начало уже было не понять – все запуталось и закрутилось.
К тому же изощренный по-медвежьи услужливый помощник – разум –
постоянно твердил одно и то же: ты сделал все, что мог. Пиши, пиши, пиши. А писать-то вдруг сало страшно. Появились новые лица, некоторые стали при ближайшем рассмотрении родными. И так среди них вдруг удобно сделалось. приятно и тепло, но больше всего удобно, конечно. О тебе и позаботятся и на
сигареты дадут, что всякое желание заботиться о себе самостоятельно, куда-то исчезло.
А и в самом деле, зачем? Кто-то готовит есть, кто-то идет за продуктами. Мало того, я и сам могу сделать все, что нужно, если меня попросят, а если нет, то значит и сами все сделают. Моя функция свелась к
минимуму – потреблять и изображать. А уж откуда берется у других возможность меня обслуживать – не так уж важно. Я и писать перестал, потому как слова были заменены на мысли о словах.
Но долго так продолжаться, конечно, не могло. Есть люди, а следовательно, есть терпение и его предел. Даже у
самых, казалось бы, выносливых. И появились разговоры. Неприятные до дрожи. Непонятые высовывающимся боязливо из-за истончившегося покрывала писательства разумом. Уши слышали, что в них доносятся нелицеприятные звуки о их хозяине, но трансформировать их в какой-нибудь пусть самый примитивный и
поверхностный смысл никто не собирался – ни разум, ни уши, ни хозяин.
И только душа, придавленная необъятной тушей навалившихся на нее супостатов, изредка попискивала, находясь в полном подчинении. Пришпиленная к стенкам сердца гвоздями неправды, с сухим кляпом неизвестно откуда взявшейся
гордыни во рту, она задыхалась, но еще не агонизировала, надеясь на благоприятный исход. И все ждала, ждала чего-то. Чуда, наверное.
Что ж, стоит признать, что разговоры эти были нечастыми, характерные для ситуации уколы совести с удивительным актерским талантом воспроизводились с помощью
мимики и обманных терзаний. Душа ведь болезненно мучилась, а то, что по другому поводу, это было не важно – главное напустить туману и выделять изо всех пор сожаление.
Но сколько себя не обманывай, а душу приходится теперь все-таки выпускать подышать. А то ее обмороки что-то уж зачастили.
Работы фактической это не прибавляет, и не приближает тот самый момент, когда одевшись понаряднее, надо будет идти на собеседования и заинтересованным голосом сообщать о своих намерениях. Ведь так ее, кажется, обретают? От такой перспективы становится тошно, но придумывать честные способы пока не
получается. Следовательно, широкая дорога с маячащим вдали флагштоком, на котором распята душа, еще не превратилась в тупик, а длится и длится, уходя в пустоту.
Ему не нравится, когда в квартире, где он по воле случая живет, как обычно с несколькими людьми вкупе, бывают закрытыми двери. Особенно, когда за этими дверями, за этой непроходимой досчатой стеной, кто-то есть. А особенно, если этот кто-то там не один. Тогда у него
непременно возникает чувство томления и ненужности, а также непричастности к происходящему там, куда он попасть, по причине внушенной ему в детстве скромности, не может.
Он может много раз ходить мимо этой двери, надеясь услышать хоть шорох, хоть какой-нибудь писк или дыхание, которое ему
никак не принадлежит и принадлежать не может. Он мучается оттого, что его непричастность к происходящему по его личным меркам грозит вылиться в совершенную отчужденность. Он чувствует сразу, в тот же момент, находясь секунду у двери, одиночество, придуманное им самим. Возникшее из ниоткуда движение
сердца туда, где его нет.
Это не любопытство. Отнюдь. Он не любопытен по природе своей. Просто когда-то, смотря в окна, он представлял себе чужую жизнь, а потом как-то враз разучился это делать и превратил романтический, в общем-то, подход, писательский даже, в навязчиво всплывающую мысль о
своей отстраненности от неведомого ему процесса.
Что там для него? Ничего. Совершенно. Ему и не нужно быть там, если разобраться. Там чужие, недоступные для него связи и узелки. Но именно из-за отсутствия своих собственных переживаний, ему необходимо участвовать в каждой вибрации происходящего
или просто сонного нечто.
Мало того, к нему там, за дверями, чаще всего относятся более, чем благосклонно. Можно даже с уверенностью утверждать, что относятся к нему вовсе не безразлично и по-дружески. Просто понимание того, что у других есть какие-то дела и интересы, не зацикленные на его
персоне, дл него чаще всего недоступно или скрыто той самой пеленой вымышленной тоски.
Конечно, в минуты прозрения и откровенности, он думает о тщетности и мелочности происходящего с ним. Думает, что понимает, насколько это ничтожно – ходит вокруг да около, надеясь увидеть свет или услышать
как его окликнут, вдруг вспомнив. Но вряд ли слова, в которые он облачает эти размышления, имеют силу, потому как можно сколько угодно говорить себе трезвости, но позже наступать на тот же самый хозяйственный инструмент и получать ментальные шишки.
Так он и делает. Он набил себе уже весь лоб.
Продолбил виски, сжал мозг упругими клещами самообмана. И продолжает насиловать, терзать себя идиотскими шутками своего подсознания.
Представьте себе. Просыпается утром, встает, потягиваясь и радуясь в общем-то солнцу где-то за шторой, а потом проходит мимо проклятой закрытой двери и начинает
накручивать. Тут же включается механизм, уничтожающий и свет ближайшей звезды и окружающие детали и всякий интерес к мелочам, которые могут разнообразить день любого, осознающего мимолетность бытия и оттого могущего ловить малейшие радости вокруг. Он же, уменьшающийся в размерах мгновенно,
исчезающий для всего живого, как и живое исчезает для него, начинает думать одну единственную мысль:
Опять закрылись. А как же я?
И он видит картины, которые в другом случае даже не могли бы появиться в его смешной голове. Он видит держащихся за руки, обнимающихся, спящих так людей,
друзей, знакомых – неважно. Он видит их одних. Он до того способен визуализировать происходящее там, что как бы уже находится и не в своем пространстве совсем, а там, за закрытой дверью, где его нет и быть не может.
И тогда все его действия, совершаемые по какому-то сложившемуся еще в постели
плану, становятся абсолютно механистическими. Он умывается, находясь там, за дверью, чистит зубы, ставит чайник, пьет кофе-чай-что-нибудь, сидя в той закрытой комнате. Он рисует себе ее в условиях того часа суток, в котором она умудрилась без его ведома и разрешения быть закрытой. Он видит все до
малейших деталей. Он скучает по тем людям. Он ненавидит каждого по очереди, в зависимости от того, на какой круг идет иноходью одна и та же мысль:
Они-то та-ам. А я?
Он жалок и где-то сквозь рисунки, ненависть, скуку, тоску и меланхолию, горбатый от сомнений и никчемных переживаний,
видит себя жалким и больным. Но подарки трезвости оказываются всего лишь горящими листами чистой бумаги.
Оттого его внимание рассеивается, все происходящее истончается, отчего его начинают видеть рассеянным и как бы ушедшим в себя. Он отвечает невпопад, смотрит на людей, уже открывших дверь
для всех и каждого, сказавших доброе утро и ему в том числе. Причем радостно, как это и должно быть утром. Но он смотрит на них и видит уже не тех, кто на самом деле перед ним – только что проснувшиеся потягивающиеся в сторону рассвета люди, а другие, застывшие в его воспаленном и утомленном
воображении картонки.
Он не понимает тогда, что же не так. Он чувствует диссонанс, но не видит, что это единая нота; просто та, что звучит на самом деле и та, что он слышит, не совпадают. И он уже теряет те обостренные чувства, которые он пестовал еще некоторое время назад. Он растерян и
обескуражен. Но фальшь прозвучала и оставила неприятный остаток в душе, который уже мало что может растворить. И вот он молчит, и с ним молчат, потому что он опять замкнут. И оттого возникает всеобщая какофония сердец и влечений.
И если только не какое-нибудь отвлекающее событие, все так и
остается до следующего утра, когда, возможно, дверь останется открытой и он найдет еще что-то, отчего будет рассеивать вокруг мрачность и надуманность, как просеивают муку второго сорта сквозь сито.
Я ем людей. Мне это занятие больше всего по вкусу. Можно сказать, что я им увлечен. Согласитесь, ведь нет ничего проще, чем перекусить каким-нибудь захудалым хиппи во время перекура. Разговариваешь с ним, а тем временем откусываешь от него по кусочку, причем не желая ни с
кем делиться. Даже тем, что уже переварено и обработано кишечником. Мало того, продукты распада я тоже предпочитаю оставлять при себе, отчего я иногда, стоит это признать, плохо пахну и все время пухну. Раздуваюсь, так сказать. Но это ничего. Не страшно.
Так вот, я ем людей. И так уж
случилось, что меня обнаружили. Не очень приятное состояние, когда тебя застают перепачканного чужими мозгами, копошащегося в чужой одежде и с накрученными вокруг ушей мыслями. Но это произошло и надо как-то с этим разобраться. Съесть я этих соглядатаев, к сожалению, не могу. Следовательно, придется
рассказать, как все было. По порядку. Авось.
Все началось утром. Точнее, за несколько часов до утра. Мне объявили о большом званом обеде где-то в лесу у знакомых людей. Моя ненасытная глотка пропустила в желудок слюну, мозг запеленговал очередную возможность поживиться не только людьми, но и
глотнуть халявной наркоты в придачу – все идет впрок. (Тому, кто сидит внутри меня, признаться честно, нравятся все эти кислоты, грибочки и травки. Особенно когда они в широком бесплатном доступе.) я даже не думал, соглашаться или нет. Такой мысли не существовало тогда. Пригласили в дом, где будет
много народу? Не очень приятно, потому что многие не знакомы, а следовательно, для того, чтобы их есть, нужно налаживать контакт, а это утомительно. Но и это можно перетерпеть, ведь рядом будут и друзья, которых я ем уже давно и, как следствие, чувство уверенности и не полного одиночества.
Пригласили.
Собрались.
Едем.
Сразу стало немного скучно, потому что действие будет происходить в лесу, а не в удобном деревенском двухэтажном домике, где есть душ, кухня и не замочит в случае чего дождем. Но тут уж ничего поделать было нельзя. не мог же я указывать имениннику,
который к тому же является главным раздающим халявную наркоту, где ему принимать сорок человек гостей. Это было бы опрометчиво. Ужина, конечно, меня бы не лишили, но и удовольствия я бы не получил. Тогда я решил, что сделаю вид, будто всем помогаю. Ходил на колодец за водой, проклиная непонятную мне
необходимость туда тащиться при наличии человеческого водопровода. Пил кофе и даже, кажется, улыбался, когда окружающие меня хиппи несли какую-то благостную чушь. Что поделать – нужно поддерживать свой образ слегка отстраненного от суеты, но своего парня.
Времени до начала раздачи наркоты и
какого-то музыкального ночного действа было много, а помогать через силу невыносимо скучно. Все были заняты совими делами, но в основном общались. И, что самое противное, радовались друг другу. Сам я радоваться не умею, поэжтому мне кажется, что в таких случаях все друг другу врут. Обнимаются –
врут. Целуются – лицемерят. Говорят как рады видеть – самые мерзкие лгуны, какие только могут быть. Но обниматься и целоваться и говорить пришлось, а потому было противно.
Вокруг девицы возились с грудными детьми. Хуже этого тоже мало что бывает. Ведь столько розового масла и приторной
сладости разливается вокруг них. Столько внимания уделяется! А кому? Этим несмышленым комочкам зарождающегося разума. И как мало достается в таком случае мне. А я ведь лучше собаки, как говорил Карлсон. Но, скорчив рожу одному из сопливцев и рассуждая сам с собой о несчастном измученном лице одной
из молодых мамаш, я предался тягостному ожиданию того, когда мне наконец что-нибудь дадут.
Всегда приходится ждать. Мутно от этого. Нет, чтоб сразу. Без каких-либо проволочек. Подумал, что хочу вот этого – получил. Потом еще, еще и еще. С чавканьем, с аппетитом получать все, что хочется в
данную секунду и причем так, чтобы никто не заметил. Как клещ, смазывающий рану, как пиявка, как глист. Ведь никто из этих паразитов не противен сам себе. Просто они любят есть людей. Приятная мысль. Ты – мерзость, но весьма условная. Так что все шито-крыто получается. Очень приятная мысль.
Наконец, дождался. Вроде бы вышли из дома и поплелись к месту. Лес, цветочки, горы вокруг. Ах-ах какая красота. Как всем хочется здесь жить! Боже, что за чудо местная природа. Все в таком духе. Противно. Но надо так говорить, чтобы не показаться не таким, как все собравшиеся, при виде которых
слегка мутит.
Пришли на поляну. Уже стоят палатки. А в центре приготовлены флюорисцентные лампы, чтобы ночью было красиво и все светилось. Девицы переодеваются в белое, чтобы быть заметнее, некрасивые по большей части хиппи мужского пола пытаются привести генератор в рабочее состояние. Уже
темнеет, а наркоту все еще не дают. Есть тоже некого, потому что все заняты друг другом, но не мной. Никому не интересно, интересно ли мне здесь. Это всегда выводит из себя. Кто-то даже пытался заставить развешивать светящиеся нитки. Отказал. Обиделись. Все равно. Крендели, которые привезла
необъятных форм крашеная брюнетка, оказались вкуснее.
Несколько смущал и тот факт, что возможных сексуальных объектов тоже не обнаружилось, хотя где уж их искать, если не среди хиппи. Но нет. Не среди этих. А жаль. Немного.
Но наконец, все заработало, что должно было заработать. Нас
созвали вокруг костра. Объявили начало и раздали завернутое в фольгу нечто. Объяснили как есть и с чем пить. Но этого было как-то непривычно мало. Сразу возник диссонанс ожидаемого с действительным. Внутри появилось жжение, и желудок стал просить еще. Хотя казалось бы, причём тут желудок. Но надо
было ждать полчаса, которые прошли в скуке и сомнениях – а не уйти ли. Но куда двинешься из деревни, которая находится черт знает где, к тому же судя по ощущениям здесь еще можно было чем-нибудь поживиться.
Ходил. Ждал. Мучился сознанием зря проделанного пути и никчемностью существования
окружающих. От костра к костру, вокруг светящейся якрим синим, зеленым и оранжевым площадки. И еще раз к кострам, к танцующим людям, колонкам. Кругами, кругами, кругами.
Надоело.
Попросил еще. Другого. Дали.
Захотелось обниматься. Но не так, как это делали другие. Так я не умею –
по простому. А это часть ритуала поглощения человека. Когда я кого-то обнимаю, это как если бы вы посасывали кусок арбуза. Когда я кого-то держу за руку, это как если бы другой на моем месте сжимал меж зубов шоколадную конфету, а потом начинал ее пережевывать. Когда я разговариваю с кем-то – это
однозначно мозговая кость.
Обнимался. Разговаривал. Точнее, хотел разговаривать, но почему-то все сбегали. Никому не было интересно участвовать во мне. «Я, мне, мое» почему-то не срабатывало. Почувствовал себя лишним. Неестественно лишним. Даже именинник, с которым было вроде бы все понятно,
убежал голый в ромашковом поле.
И опять кругами, кругами.
Остановил друг.
У нас с ним давно уже зрел разговор. Он подходил ко мне с ним, за что я начинал его уже тихо ненавидеть, но под двумя видами наркоты мне показалось любопытным то, что может между нами произойти. Но я
ошибся.
- посмотри на себя. Ты же лопнешь, - сказал он мне, сверкая зубами. Его глаза в свете того самого специфического света, которым была усеяна площадка, казались двумя бело-синими пятнами без зрачков и радужек, отчего он мне виделся вполне демоническим. Вещим. – вот оно твое пузо. Вот оно
почему растет. Ты же ходишь вокруг и канючишь, выпрашиваешь у всех. Дайте, дайте, дайте. Хочу много. Очнись. Посмотри на себя. Ты же мертвый. Ты же пузырь. Ты надорвешься. Вот сейчас момент. Мы с тобой на острие ножа говорим. Выбирай. Или ты с нами или иди куда хочешь. Ты же используешь всех и
каждого. Тот человек, с кем ты живешь? он же ничем тебе не обязан, а ты и его используешь. Очнись, - он назвал меня по имени и потыкал в живот, - ты лопнешь. Я тебе отвечаю. Лопнешь! Ведь такие, как ты его окружают и используют его, а он вас терпит.
В этом месте стало как-то по-особенному
обидно. И я даже что-то говорил в оправдание. Говорил, что хотел бы, да не получается меняться. не умею, говорил я. Как это – кому-то что-то давать, не забирая, говорил я. Нервничал. Пытался увильнуть. Но демон все говорил и говорил. Лопнешь.
Лопнешь.
Лопнешь.
Пока не ушел, оставив
меня со своим голосом и моим обнаружившимся сознанием, которое приподняло голову и не хотело никуда уходить.
Захотелось еще наркоты. Но количество, явно большее, чем мне это было нужно, не помогало избавиться от наваждения. Оно преследовало, рождая паранойю. Ночь в лесу, а ты лежишь рядом с
паранойей, вместо того, чтобы танцевать и пить базиликовую воду. Паранойя и ты. Кто кого съест. Наконец-то я встретил своего собственного глиста. И он вырос как-то сразу, без лишних привыканий.
Рвало и тошнило. Потом опять рвало. Но даже с рвотой мысли никуда не уходили. Наоборот. Зудели и
зудели. Я чудовище. Я монстр. Я пузырь. И так всю ночь, рассвет. Очень долго. В одиночестве. Сам себе противный. И даже не жалеющий, потому что это тоже было бы для кого-то. Мокрый от рвоты и базиликовой воды. И никакого аппетита и никакой возможности кого-то съесть. И так еще несколько часов. Еще
несколько часов. Еще несколько.
Такая вот вечеринка с танцами и халявной наркотой.
И еще несколько часов после. И до сих пор.
Я ем людей.
И ничего больше не умею.
Про автора много написали уже. Можно, я про себя.
Совсем не читаю последнее время. Профильную, только, литературу. Думал времени нет.
А вот миниатюры самое то, оказывается. Про мальчика.
Помню, раньше так хорошее кино могло. Тарковский, скажем. Он берет тебя и ведет по чувствам.
Перетекаешь послушно из эмоции в эмоцию. Не замечаешь ни твердый подлокотник, ни соседа. Плывешь, как лист по воде.
И тут так же. С удовольствием погрузился и вынырнул в конце.
А дальше читать не стал. Вроде и времени - целая ночь. Оказывается, эмоций жалко. Своих. Устал. Старый,
видимо. Экономлю.
Потом дочитаю, если не забуду.
Про автора много написали уже. Можно, я про себя.
Совсем не читаю последнее время. Профильную, только, литературу.
Думал времени нет.
А вот миниатюры самое то, оказывается. Про мальчика.
Помню, раньше так
хорошее кино могло. Тарковский, скажем. Он берет тебя и ведет по чувствам. Перетекаешь послушно из эмоции в эмоцию.
Не замечаешь ни твердый подлокотник, ни соседа. Плывешь, как лист по воде.
И тут так же. С удовольствием погрузился и вынырнул в конце.
А дальше
читать не стал. Вроде и времени - целая ночь. Оказывается, эмоций жалко. Своих. Устал. Старый, видимо. Экономлю.
Потом дочитаю, если не забуду.
:hi: у вас суперминиатюра получилася :ultra: есле нада - у мну есть суперспецдивиди книжка со всеми фильмами тарковского,
конечна до дыр засмотренных и надоевших уже его фильмов, но круто заделан интерфейс - куда в сети залить та образы дискоф? есле кому нада :super:
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
