Так горсть земли искали иудеи:
Топча поля в пыли безоблачной;
Идущие, как бороды, редели
И падали в песок, как обручи.
Чтобы смягчилось сердце Моисеевo,
Чтоб каравай земли попробовать,
Маис и просо сеяли
Братья бродячие, бредовые;
Чтоб, вынянчив давидову свирель
И землю заселив, как книгу,
Планету называть своей,
хотя ее еще нельзя покинуть.
Жить на своих квадратных метрах
замерзших слез, пролитой водки,
сгорая, отдаваться ветру
на оживленном перекрестке.
Заплакать просто, без причины,
болтать неясно с чьим акцентом,
быть похороненной лавиной
и воскресать змеиной лентой.
Быть непонятной,
злой, беспечной,
и побеждать, чтоб покоряться...
Все это бред. И время лечит,
и просто есть кому отдаться...
На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
Провизор, курсистка, певица,
Писатель, дантист и певица.
"Хотите вина иль
печенья?"
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
"Налезла огромная банда!
Пожалуй, на столько баранов
Не хватит ножей и стаканов".
Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта,
Решила спокойно и вяло:
"Буржуйка
последнего сорта".
Девица с азартом макаки
Смотрела писателю в баки.
Писатель за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
"Отсталость!" и стал в отдаленьи,
Засунувши гордые руки
В триковые стильные брюки.
Провизор, влюбленный и потный,
Исследовал шею хозяйки,
Мечтая в истоме дремотной:
"Ей-богу! Совсем как из лайки...
О, если б немножко потрогать!"
И вилкою чистил свой ноготь.
Певица пускала рулады
Все реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев
от досады,
Замолкла: "Не просят! Невежи...
Мещане без вкуса и чувства!
Для них ли святое искусство?"
Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье -
"Свести их к пруду иль в
беседку?
Спустить ли с веревки Валетку?"
Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: "Как в романе..."
Девица вильнула спиною,
Провизор порылся в кармане
И чиркнул над кислой певичкой
Бенгальскою красною спичкой.
(с) 1910
Саша
Чёрный
(Единичка, я давно и верно люблю Сашу, просто не так часто об этом говорю.)
Отринутый от преющей земли
Локаторами лужи обнаружен
Худой и длинный ты кому-то нужен
Для выпаденья соли и семьи
Над жаждой жить безумия пожар
Рассыпан дар и день не состоится
Сны слишком кратки - в лезвии ножа
Тень имени от памяти таится
Но вырезают
крылья журавлям
Что тяжелее воздуха, понятно
А милость бога навсегда невнятна
И завязав прозрение и смысл
В прозрачный узел птичьего полета
Судьбу твою просматривает кто-то
И бред ампира на балконе рысь
(с) где-то 1972-73
Леонил Ентин
(Последняя строка явно просто вставлена в размер и рифму - стало лень дописывать. А начиналось неплохо.)
По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
"Ах, закройте, закройте глаза газет!"
Письмо.
Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите -
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма-а-а-ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг,-
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы
Звезды в платочках
из синего ситца
визжали:
"Убит,
дорогой,
дорогой мой!"
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала
Ковна.
А вечер кричит,
безногий,
безрукий:
"Неправда,
я еще могу-с -
хе! -
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!"
Звонок.
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
"Оставьте!
О
нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!"
Он жил?
С природою дружил...
Лежал на травке, жмурился на солнце
От хищных - убегал, добычу - сторожил
Вдруг прутьев лес и для еды оконце
Он жив?
Рекой бежит слюна
Остервенело лапы рвет о прутья
Он зверь - так чувствует
И не его вина
Ему суют еду - он мордой крутит
За прутьями - хлопки и визг
За кровь на лапе - свежий ломоть
Дрожит, но жрет
Вопрос повис
Он жив?
Уже не помнит..
И есть уж силы перегрызть пруты
За ними лес
Зов предков вечен
Но он за кость красиво
рвет аорты
Он жив?
Возможно..
Но очеловечен
Кричала птица...Тишина качнулась,
И крик до солнца эхо донесло,
И раненое солнце встрепенулось,
По небу красным сгустком проплыло,
Пугливо, быстро, обегая тучи,
Выпутываясь, словно из бинтов...
И растеклось...И ни единый лучик
Не жил. Все небо было -
кровь...
Все небо. И оно стекало,
И капало на черное ружье,
И перья мертвой птицы промывало,
И в красный быстро красило ее...
Затихло все. Деревья не качались.
Трава не шелестела - лес молчал.
Все сжалось, смолкло, словно испугалось -
Под красным небом
человек кричал.
Он побежал - от птицы, им убитой,
От теплого ружья, еще с дымком,
От кровью - не росой - травы умытой,
Кричал до хрипа и не знал - по ком?
Но, как бы ни бежал, он видел всюду
Огромное, растекшееся вширь
Пораненное небо, красным
зудом
Накрывшее, наполнившее мир...
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
