Однажды ёжики танцевали под дождём. Как могут танцевать под дождём животные? — спросите Вы. И будете абсолютно прав. Но ёжики — необычные животные. Скрытные и таинственные. Они никогда ничего не делают просто так. Вряд ли мы сможем разгадать их порывы. А когда нам
откроется тайна — будет уже слишком поздно. А пока...
Ёжики танцевали под дождём и пели. Прямо посреди главной улицы усталого города. Танцевали легко и красиво, отбросив предрассудки и условности. Их босые пятки шлёпали по лужам (Почему босые? А вы видели ёжика в ботинках?),
а с их иголок стекали капли и мягко шлёпались на землю. Прохожие испуганно расступались и застывали на месте, завороженные этим странным и прекрасным зрелищем. А ёжики не обращали на них никакого внимания.
— СТОП! — встал посреди дороги ЧАМ. И взмахнул часами на цепочке. Ёжики
остановились. — Что это вы за беспорядки разводите, почему спокойствие и нормальность пешеходного движения нарушаете?
— У нас гон. Нам можно, — сказал Главный Ёжик. И показал большую бумагу с круглыми печатями.
— Какой такой гон? — удивился ЧАМ.
—
Осенний, — протянул ещё одно разрешительное удостоверение Ёжик. Печатей на ней было ещё больше, изредка попадались даже треугольные, а слово «Осенний» было жирно выделено и подчёркнуто дважды толстым красным карандашом.
— А почему по главной улице? Не положено! — попытался перейти в
атаку ЧАМ.
— Дело в том, что ёжики — создания прямые, кривых линий не понимают, — сказал Главный Ёжик, надев очки и зачитывая текст по бумажке. — Министерство природы вошло в наше положение и разрешило проход по Самой Прямой и Главной улице. За это мы обещали остальную часть города
не трогать. Как я уже сказал, ёжики — создания прямые. Могли быть последствия. Вопросы есть? — посмотрел Главный Ёж на Мэра из под очков.
— Нет, — дрожащий ЧАМ сел на краешек тротуара и утёр платочком вспотевший лоб. — И часто у вас этот... Как его там? Ну, вот, Гон!
— Да как Вам сказать, — Ёж задумчиво протёр очки.- Большой раз пять шесть за сезон, а Малые... Ну раз по восемь на неделе может быть.
— А чем Большой гон от Малого отличается? — заинтересовано спросил ЧАМ.
— Размерами, естественно! Экий Вы бестолковый, однако! —
рассмеялся Ёжик.
— А это какой? — вдруг спросил ЧАМ, и, взглянув на Главного Ёжика, понял, что ответа получать явно не желает. Но было уже поздно.
— Малый, конечно! — радостно ответил Главный. Тысячи ежиных лап захлюпали по лужам, прейдя в движение. ЧАМ поджал ноги и
с тоской смотрел на прыгающую по лужам стаю.
— Слушайте, а зачем вы танцуете? — в отчаянии спросил он. Этот вопрос тревожил его больше всего, но он до самого последнего момента боялся его задать.
— Нада!- уклончиво прокричал издалека Главный Ёжик.- До вечера!
ЧАМ печально вздохнул, и угрюмо поплёлся к Серому дому.
Ёжики танцевали под дождём. Вскоре к ним присоединились прохожие.
Однажды ёжики решили умереть за паровозы. Зачем, как, почему — вы меня не спрашивайте. По ёжикам я не эксперт, они сами по себе, я сам по себе. Они — коварствуют, я — открываю миру глаза. Но насчёт умереть — это они хорошо придумали. Только приветствую. За, можно
сказать. Обеими руками. Ежам не место в цивилизованном мире. Но как-то мне это всё подозрительно. Ведь ёжики никогда ничего не делают просто так. Зачем же они хотят умереть за паровозы?
— Начальник! Начальник! Там того! Этого... — стрелочник Кузьмич нервно крутил в руках картуз.
— Кузьмич! Сколько раз я тебе говорил — не тревожь, не тревожь хозяйский сон! — вальяжно сказал начальник станции и лениво стегнул Кузьмича розгой по тощему заду.
— Благодарствуем, барин, — сказал Кузьмич, согнувшись до полу. — Токма дело срочное, неотложное.
— Ну что Кузьмич, что в нашей дыре может быть неотложного? — спросил начальник станции, чеша давно немытую пятку.
— Ежи! — громко прошептал Кузьмич. И страшно выпучил глаза.
— Какие ежи? — опешил начальник станции, моментально усевшись на кровати.
—
Серые! На рельсах. Лежат, как Каренина, трагически так. А в лапах — транспаранты. А на транспарантах — надпись. «Умрём», пишут, «за поезда!».
— Да, странное дело. За ежей-то нас не погладят по головке. Выпрут, как есть выпрут, если ситуацию не разгребём. Пошли-ка туда, разберёмся, — и
начальник, напялив халат с розами и турецкую феску, энергично пошёл изучать ситуацию на местах. Кузьмич, изредка подпрыгивая, засеменил за ним следом.
Ежи лежали на рельсах скорбными, стройными рядами. Колыхались знамёна и транспаранты, Главный Ёжик красивым тонким голоском
вытягивал песнь о тяжкой судьбе паровозов, которые летят вперёд. Начальник утёр непрошеную слезу и громко высморкался.
— Умрём за паровозы! — вдруг истерично вскрикнул на рельсах маленький ёжик, приподнялся на одной лапке — и снова опал.
— Слушай, Кузьмич, делать что-то
надо. Пропадём ведь так, они настроены то серьёзно. У ёжиков же такие связи и такие возможности — только держись. Слышал, что с Главным Руководителем полётов случилось? То-то. А уж у него такие возможности для противодействия были, что нам и не снилось. И что им эти паровозы сдались? — почесал
начальник пробивающуюся лысину. — У нас их и нет давно. Кузьмич, вот есть у нас паровозы?
— Да один вроде завалялся, — задумчиво сказал Кузьмич. Затем поймал в бороде вошку и раздавил её двумя пальцами.
— Кто же тут главный у них? — начальник пристально присматривался к
ёжикам. — Тот, что поёт, наверное. Он на рельсах не сидит! — и обрадовался своей догадливости.
Начальник станции подошёл к Главному Ёжику и кашлянул.
— Да-да? — прервал пение Ёжик.
— Скажите, а в чём смысл акции? Зачем вы хотите умереть, да ещё за паровозы?
— спросил начальник.
— Нада, — уклончиво ответил Главный Ёжик.
— Слушайте, но так же нельзя! — возмутился начальник станции.
— Можно, — спокойно ответил Ёж.
— Но у нас же почти нет паровозов! — воскликнул начальник.
— И? — поднял
Главный ёжик бровь.
— Хорошо, сдаюсь. Зачем вам умирать? Ведь жизнь прекрасна! — затем начальник нагнулся и шёпотом спросил: — Может, паровоз возьмёте? Последний! Почти как новый!
— Ещё вагон угля, провиант и свободную ветку до Бобруйска, — жестко поставил условия Главный
Ёж.
— Слушайте, а зачем Вам в Бобруйск? — удивился начальник станции.
— Нада, — второй раз за вечер уклончиво ответил Ёжик. И принялся сворачивать флаги.
Паровоз нёсся на всех парах вперёд, к светлому будущему и городу Бобруйску, который ещё не знал,
какое счастье на него должно было свалиться. «Съезд жЫвотных пройдёт по расписанию!» — довольно думал Главный Ёжик. «И мы покажем всем, где раки зимуют! И даже проводим! Пусть знают дорогу!» Играл гармонист, ёжики плясали, пели, радовались жизни. Революция была неизбежна и неотвратима. Как ёжик.
В ежа если стакан водки влить — у него колючки сразу в гребень собираются. Стоит, качается, сопли по полу, нос красный, а если еще и очкарик — вообще противно смотреть. В голову ему быстро ударяет, а песни у них сплошь идиотские, он так-то двух слов связать не может, а тут
еще икает, приплясывать начинает, и балалаечку обязательно, они всегда с балалаечками ходят, без них в спячку впадают, а если пьяный еж разорался, так через полчаса их штук триста понаедет веселых с бабами, с граммофоном и с салатами. И тут, если жить хочешь — наливай всем. Водка кончается —
растворитель наливай, уксус, им лишь бы глотки залить, чтоб булькало, когда они по очереди с письменного стола на воздушные шарики прыгают, это у них старинная забава. Или один на шифоньер залезет и оттуда какие-нибудь грубые слова говорит, а остальные внизу хором повторяют, и кто первый
застесняется, тот идет колеса у милицейских машин протыкать.
А если баб они с собой много привезли, то начинаются у них танцы, и свет выключают, а целуются они громко, и если ты как дурак засмеешься, то они свет включают, и на ихние лица тебе лучше не смотреть. И упреки их просто
выслушать — считай, легко отделался.
Деньги у них часто бывают, а чувства меры никакого, и к полуночи вся пьяная орда только в кураж входит, включая тут же рожденных и только что зачатых. Здесь, правда, они о политике больше орут, но при этом пляшут, а кто устал, того силой пляшут, а
если орать не может, то хрюкать должен, иначе у них считается не мужик, и они пальцами показывают.
И когда под утро все ежи кучей на полу храпят, а один в углу еще топчется и покрикивает — упаси тебя Господь ему замечание сделать. Враз все проснутся и снова начнут. Hадо обязательно
дождаться, когда последний еж фуражку на пол скинет, крикнет: «Баста, карапузики!» и сам свалится. Только тогда их можно сметать веником в совок и выносить на улицу.
В общем, много хлопот с этими ежами. Поэтому я к ним с водкой — ни-ни!
Если помер ежик у себя в норке, если уронился из его лапок самый распоследний стакан и о половую доску, недопитый, медленно ударился, опустевая, значит — вот оно, значит — вона как, значит — помер ежик у себя в норке.
И уходит светлая душа его с набором
высоты на восток, откуда солнце яркое теплые свои лучи к ней тянет, и дотянет, и достанет, и примет, и приласкает, и в лоне своем на достойное нижнее место посадит мяконько и пропишет вечненько истосковавшуюся по окончательной перемене маленькую и тихую, бестелесную и бесцветную, безголосую и
беззлобную душу ежика, которую теперь, если есть на свете хоть какой-нибудь Господи — упокой скорее и спаси, сохранив.
А родные ежика да близкие его недалекие к оболочке скорбеть потянутся, предварительно от соседей испуганных услыхав, предварительно не далее как вчера в домино с
покойником по столу гремев, предварительно отслужив с ним вместе в одной серой колючей армии и на одном сером колючем одеяле когда-то в мамкиных муках под папкины вздохи в бабкины руки родившись вдесятером.
И вот он неживой на столе лежит, а скорее — мертвый, а еще скорее — дохлый до
невозможности посреди рыданий соленых ненаглядным пособием по общей бренности служит. Вот обмыли его, вот обтерли, вот старухи темные в черном переругались в углу втихую, и по новой его обмыли, и обтерли еще на раз в более полном соответствии с обычаем и каноном, и в сплетенные лапки на восковом
стебельке дрожащий огневой цветок посадили, дополнительной водой из смотровых щелок полив и попонкой поплиновой покойника по пояс покрыв.
И печально смотрели на. Сидя, стоя и походя. Разинув, прикрыв и сжав. Молча, шепотом и в полный рвущийся голос.
Жизнь — она не швейная
зингерова машинка и не широкая река Волга, она сразу за началом кончается, обрывая тонкую нить, испаряясь досуха на глазах. Смерть — она не зеленый продавец зелени, в твою пользу не ошибется, не обсчитает и не обвесит, а отмерит тебе два в длину и три в глубину, и опустевшее тело твое опустит, а
душу, ежели заслужил, подымет выше высокого.
Они вдвоем, Жизнь и Смерть, третьим тебя лишь на короткое время взяли, от горького и сладкого из горла и стакана попробовать разрешили, закусить и занюхать удилами и порохом обеспечили, за труд и отдых медалью и триппером наградили, костями
и пальцами на прощание помахали, — и плыви-ка ты, милый друг, вперед ногами сначала вдоль дороги в гробу, потом поперек реки в лодке, а потом сквозь годы с одинаковой скоростью на одном месте в разные стороны ручейками.
Тебя немножко иногда кое-кто здесь помнить будет по первости. От
одного до трех раз оградку тебе поправят. От пяти до ста повторений в день имя будут твое называть в виде отчества. От завтрашнего дня до последнего пенсию будут иметь по твоей утере. А потом умрут твои фотографии, пропадет из виду могилка, зачеркнется мужская линия и — а-а-у-у-у! А-а-у-у-у, где ты,
уж не помню и кто! Из нихрена вышли и уйдем в нихера.
Вот так-то вот, браточек ты мой: Уяснил, ась? Хорошо допонял? Вопросительных знаков нет? Дохромало до тебя? Тогда обратно вернись. Тогда вот тебе моя, дай свою. Тогда свечку на хрен, попонку на хер, вставай, мудрило без буквы «р»,
не одни же родственники помойные погудеть над тобой слетелись, а и кореша колючие закаленные каждый у себя на полатях опомнились, очухались, опохмелились и с первым поездом последний долг отдать прибыли — пузырь с каждого.
Преставился, значит, ежина наш. Околел, выходит, слегка ежара.
Прижмурило его, стало быть, сразу на оба глаза. Ну, ничего, с кем оно не бывает, вставай. Брысь, старухи! Кыш, дети! Вон, родные и близкие!
Почти нового ежа хоронить собрались, подлюки, — налейте ему! — почти брата, суки, венками сраными до смерти закидали — налейте в него! — почтить
они, пугала фабричные, приканали — вставай! Еж есть тот, кому льется в рот! Тот есть еж, кто с утра хорош! Еж не вошь, ноготком не убьешь, хошь не хошь, а налили — пьешь! А где пьешь — там живешь, а кто не верит — того на нож, того на хрен, на хер и хером в хрен, вставай, чудило на букву «н»!
Вставай, поила на букву «ху», подергай кадыком, почеши в паху, подымись на ножки, поглянь в окошки, там жизнь твоя продолжается, лебедкой тебя за яйца! Проснись, дружище, и пей, ежище! Только тот ежом называется, кто на «Вздрогнули» отзывается! Только тот называется еж, кто в бутылку по плечи вхож!
Встань, братан, и иди, браток, а на смерть твою мы чихнем в платок, узелком свернем и подальше пнем, и гори она пламенем и огнем!
Если помер ежик у себя в норке, если уронился из его лапок самый распоследний стакан и о половую доску, недопитый, медленно ударился, опустевая, значит — ни
хера это вовсе не значит. Либо приподымут, либо сам встанет, либо друганы выручат, либо случай поможет, либо Бог не выдаст, либо свинья подавится, — а только свежего вам хрена в салат, а не у ежика на похоронах сопли лить! Жил себе и живет, и на ваших еще на скорых украинский менуэт тройным тулупом
не нагибаясь на бровях спляшет!
На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить. А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься, либо сдуру галстуки посчитать в комоде
— а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном прижмуренном — твоя смерть, а в другом подбитом — тещина. Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:
— Где?
Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:
— Где?
Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми
порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:
— Кто?
Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не
трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логике убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится. Убедил ежа, дорогу ему к двери показал,
ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:
Было это поздней осенью в последний год войны. Шли бои на польской земле.
Однажды ночью мы обосновались в лесу. Разожгли костер, согрели чай. Все улеглись спать, а я остался дежурить. Через два часа меня должен был сменить на посту другой солдат.
Сидел я с автоматом у догоравшего костра, на угольки посматривал, к шорохам лесным прислушивался. Ветер шелестит сухой листвой да в голых ветвях посвистывает.
Вдруг слышу — шорох. Будто кто-то по земле ползет. Я встал. Автомат наготове держу. Слушаю — шорох смолк. Опять сел.
Снова шуршит. Где-то совсем рядом со мной.
Что за оказия!
Глянул я под ноги. Вижу — кучка сухой листвы, да будто живая: сама собой движется. А внутри, в листьях, что-то фыркает, чихает. Здорово чихает!
Присмотрелся получше: ежик. Мордочка с маленькими
черными глазками, уши торчком, на грязно-желтых иглах листья наколоты. Подтащил ежик листья поближе к теплому местечку, где костер был, поводил носом по земле, чихнул несколько раз. Видно, простудился от холода.
Тут время моей смены настало. Заступил на пост солдат — казах Ахметвалиев.
Увидел он ежа, услыхал, как тот чихает, и ну меня ругать:
— Ай, нехорошо! Ай, нехорошо! Сидишь и смотришь спокойно. А у него, может, грипп или воспаление. Смотри, весь дрожит. И температура, наверное, очень большая. В машину его надо взять, лечить его надо, а потом на волю выпускать...
Так мы и сделали. Положили ежика вместе с охапкой листьев в наш походный «газик». А Ахметвалиев на следующий день теплого молока где-то раздобыл. Пжик напился молока, согрелся и опять уснул. За всю дорогу несколько раз чихнул и перестал — поправился. Так всю зиму у нас в машине и
прожил!
А когда весна настала, мы его на волю выпустили. На свежую травку. И какой день тогда выдался! Яркий, солнечный! Настоящий весенний день!
Только было это уже в Чехословакии. Ведь и весну и победу мы там встречали
Ежик попал в лапы Святой Инквизиции. За свои убеждения. Он любил осенью собирать гнилые яблоки. А Святая Инквизиция — нет.
Ежика принесли в главную пыточную залу в Толедо. Ему там было очень уютно — темно и сыро. Когда ежика разложили на главном
пыточном столе, он свернулся клубком. И уколол главного просекьютора до крови. Тогда ежика решили бросить в воду. Чтобы он нахлебался. Но он не стал хлебать, а выбрался из ведра и спрятался в живот Железной Девы. Его оттуда пять отцов-иезуитов ломами выколачивали. А он заснул под стук ломов. Ему
снился лес и свежеупавшие гнилые яблоки.
Когда ежика везли на костер, он весело пыхтел носом. А толпа злобно кидала в него дорожной грязью. Но больше попадала в палачей. На костре ежик так и не отрекся от любви к гнилым яблокам. А ловко убежал по поленице дров в лес. Как нераскаявшийся
еретик.
Однажды ёжики смастерили шкаф. Шкаф простой, деревянный, со старыми ржавыми петлями. «Зачем?» — спросите вы. Вот и я не знаю, зачем. Но однозначно — недоброе затеяли. Потому как шкаф и ежи — понятия малосовместимые. Ну скажите, зачем зверю шкаф? Одежды у него нет, только
иголки да злой кусачий нрав. А в шкафах, как известно, очень удобно скелеты держать. Отсюда встаёт вопрос главный — а чей скелет они в этот шкаф запихнут? Может быть ваш! Или мой... Так что если увидите шкаф в лесу — бегите от него подальше, ни к чему хорошему он не приведёт. Как и ёжики, которые
однажды...
Ёжики смастерили шкаф. Простой шкаф, деревянный, со старыми скрипучими петлями. Были в нём две дверцы, восемь полок и отделение для верхней одежды, маленькая приступка для обуви и паук с паутиной. Шкаф стоял посреди поляны и вызывал чувство лёгкого дисбаланса с
окружающей средой. Не вписывался он в неё.
Лесник Иван Фёдорович Крузенштерн, полный тёзка человека и парохода, шёл по лесу широким, вольным шагом деревенского жителя, привыкшего к просторам матушки-природы и отсутствию рукотворных преград. Дорогая кубинская сигара, присланная
коменданте Фиделем Русом Кастро, президентом Свободной Кубы, в качестве знака внимания за плодотворную деятельность Крузенштерна по регуляции численности мексиканского тушкана в плантациях сахарного тростника, дымилась в зубах Иван Фёдоровича символом независимости и уверенности в завтрашнем дне.
Двуствольное охотничье тульское ружьё его, с вертикальным расположением стволов, марки МЦ106—20, радостно сверкало на солнце. Жизнь была прекрасна и безмятежна. До шкафа.
Иван Фёдорович почесал в затылке и тихонечко выругался. Обошёл шкаф кругом, осторожно ткнул в него пальцем. Шкаф
стоял. За лесником внимательно наблюдали ёжики.
— Это что? — Иван Фёдорович Крузенштерн сурово посмотрел на Главного Ёжика.
— Шкаф, — неожиданно смутился тот.
— Какой такой шкаф? — Иван Фёдорович сел на пенёк и широко расставив ноги, упёр руки в колени.
— Хороший! — радостно крикнул маленький ёжик, но, моментально схлопотав от матери подзатыльник, смолк.
Над поляной повисла напряжённая тишина. Где-то в дали разнёсся дробный стук дятла. Ветер зашумел листвой.
— Хороший, — осторожно нарушил молчание Главный Ёжик.
— ТИХО! — рыкнул Крузенштерн и овации моментально стихли. Почти. Иван Фёдорович прислушался — кто-то
тихонько хлопал.
— А тебя команда что, не касается? — зло прищурился он на растрепанного ёжика в красной бандане.
— Я не ему, я вам аплодирую, — хлопая глазами жарко прошептал Тридцать Второй справа. — Долой тиранов! Да здравствует революция! Patria o muerte!
Лесник смутился и бросил на Главного Ёжика недоумённый взгляд. Тот страдальчески посмотрел на восторженного Тридцать Второго справа и тоскливо вздохнул. Иван Фёдорович Крузенштерн встал.
— Отойдём? — негромко сказал он Главному Ёжику и медленно пошёл в сторону леса. Главный
засеменил с ним рядом.
— Ты понимаешь, — нахмурился лесник, — что этому шкафу тут не место?
— Понимаю, — печально пропыхтел Главный Ёжик.
— Ты понимаешь, что он нарушает вселенскую гармонию?
— Угу, — Главный пнул лапкой грибок и тот улетел
куда-то в сторону.
— Ты понимаешь, — Иван Фёдорович Крузенштерн наклонился к ёжику, оглянулся, и шёпотом произнёс, — что это ВОЙНА?
— Понимаю, — еле слышно выдохнул Главный.
Они немного постояли. Солнце уже садилось, задевая своим краем верхушки деревьев.
— Не уберёшь? — обречённо спросил лесник.
— Не уберу, — так же обречённо ответил ёжик.
— Красиво, — кивнул Иван Фёдорович Крузенштерн на закат.
— Красиво, — кивнул ему в ответ Ёжик.
И они разошлись. Каждый в свою сторону.
Вечером ёжики строили укрепления. Тихо, почти не слышно. Из тьмы, словно по волшебству, возникали крепости, брустверы, фортификации... Ёжики работали. Но иногда, словно по команде, они поворачивались к шкафу и восхищённо вздыхали. В этот момент, под порывами ветра, шкаф безбожно
скрипел ржавыми петлями. И старательно нарушал мировую гармонию.
Ежик сидел за столом и мелкими глотками пил крепкий чай. Любил он очень вот так почаёвничать — просто, обязательно в одиночку, глядя на заходящее солнце в маленькое круглое оконце, возле которого стоял стол, плита и шкапчик с вареньями. Ежик никогда не ужинал,
даже сейчас, когда следовало перед зимой набирать вес. «Опять весной буду худой да квелый», — отрешенно думал Ежик. Ему было все равно.
Небо окрасилось из кроваво-алого в бледно розовое, и лишь там, где недавно скрылся остывающий диск солнца, проступали слабеющие красные оттенки. Ежик
допил чай, сполоснул кружку, вылил из чайника остатки воды и поставил его на чистую салфетку, с опорой на носик. Чтобы вода стекала... Время было позднее, и Ежик разрывался между желанием сходить на ночную охоту и потребностью завалиться на кровать и задрыхнуть до следующей весны. Весь день ушёл
как-никак на сбор малины и приготовление джема. Нормально, 40 маленьких банок. Хватит и самому, и подружек весной будет чем угостить...
Впрочем, надо еще не меньше сотни бутылок вина из черной смородины, грибов (ну, это ближе к осени), варенья разного закрутить, орешков кедровых и
фундука, и этих.. как их.. ну, в общем, много чего еще...
За этими мыслями Ежик автоматически оделся «по ночному» — в нешуршащий камуфлированный плащ и кирзовые сапоги, расчехлил ружье и тихо вышел из норки, плотно прикрыв за собой дверь. Ночь стояла прекрасная — темная, теплая, влажная
и духовитая. Ежик обожал запах ночи, запах остывающей после дневной жары земли, ленивое гудение ночных сверчков, желтые летние звезды над головой. Луны к тому же не было. Почему-то Ежик совсем не любил луну.
Лягушки обычно ползают в густой траве, но по непостижимой Ежику лягушачьей
логике наиболее крупные и молодые попадались именно таки на открытых, прекрасно просматриваемых местах. Ешь, как говорится, не хочу. А ведь может и человек наступить. Впрочем, Лягушек трудно назвать жизнелюбивыми тварями.
Временами Ежику казалось, что им просто неприятно существование в
лягушачьем обличии и они спешат побыстрее покончить с ним в надежде перевоплотиться в более красивого зверя. В Лошадь, например. Пару раз Ежик видал Лошадей. Впрочем, еще большой вопрос, что Лягушки думают, скажем, о Ежах и считают ли их счастливее себя. Во всяком случае, до Лошадей и Ежам
далековато. Даже той светленькой из Глухой Балки, как её там зовут...
Больше всего Лягушки любят предаваться своим нехитрым радостям на берегу широкой канавы на окраине леса. Давным-давно её выкопали люди в качестве, кажется, какого-то заграждения, противотанкового рва или чего-то в
этом роде. Весной в ней собирается вода да так и стоит до холодов, зарастает тиной, остролистом и прочим. Но там и своих охотников хоть отбавляй — местные Ежи, старый Лис, Выпь, из далекой деревни налетают прожорливые Нетопыри. Даже, бывает, Волк из Теснины приволочется. Всей этой гоп-компании Ежик,
конечно, не боялся нисколько, но — тут уж выбирай, либо собственно охота, либо неизбежные разборки с прочими охотниками... Кто другой, может, и не прочь побакланить, а Ежику просто уж очень в лом.
Лягушек куда больше, чем все проглоты могут стрескать. Причем где угодно. Если
поискать.
Осталось совсем близко до широкой длинной полянки, где Ежик обычно подкарауливал добычу.
Это только со стороны кажется, что можно бродить себе по лесу да хватать неповоротливых Лягушек, пока лапы свободны. Собственно, так и выглядит традиционная охота с сачком в
лягушачий брачный период. А сейчас Лягушка проворная и чуткая и ни за какие пряники не выползет на открытое место, если не убедится, что поблизости нет кровожадного монстра. Вроде Ежика. А в траве ее не поймаешь — ей там и прыгать куда удобнее, и тем более прятаться. Ну а зачем ей вообще оттуда
вылезать — про то одни Лягушки и знали.
Немного не доходя до полянки, Ежик остановился и неспешно зарядил свою горизонталку двумя патронами в желтых латунных гильзах. Всего он захватил восемь патронов — четыре картечных на Лягушек, и еще четыре пулевых — если вдруг повстречается
Мышь-Полевка или Уж. Тут важно не повредить полезную шкурку. Некоторые брали с собой в ночную охоту гораздо больше боеприпасов, да к тому же многие охотники пользовались более скорострельными внутрикурковыми и даже самозарядными ружьями. Ежик это не одобрял. В основном подобное относилось к
любителям охоты на канаве и у болота — это они от жадности. Больше двух добытых Лягушек не утащишь, а второй раз не сходишь — в лесу как ни прячь добычу, все равно найдется любитель, по запаху, а отыщет. И костей не оставят. К тому же внешние курки на дедовском ружье можно прямо в засаде бесшумно
взвести, не опасаясь случайного выстрела или предательского щелчка предохранителя.
Засидку следует выбирать еще днём, и наилучшим местом вчера показалась Ежику обвалившаяся лисья нора возле поросшего мхом наполовину вывороченного пня. И место неприметное, и лежать удобно, и листочки
прошлогодние навалены... Найти такую замечательную засидку в темноте Ежику не составило не малейшего труда — хоть и не как Рыси или Кошки из деревни, но худо-бедно Ежик различал и без света все в пределах прицельной дальности.
От мысли о Рыси Ежику стало не по себе. Все-таки далеко Ежам
до настоящих хищников. Кошке мелкой и то лучше на пути не попадаться — иначе, вполне может статься, утром какой-нибудь Грибник, поморщившись, отбросит палкой твою колючую шубку...
Бесшумно подобравшись к пню, Ежик быстро и умело зарылся в бурые прелые листья. Запах влажных, еще теплых
листьев очень ему нравился. И, говорят, для шкуры пользительно... Ружье удобно легло рядышком и в любой момент его можно было, не меняя позы, взвести и навести на цель. Теперь осталось ждать. В такие минуты думалось Ежику о самых разных вещах — о многочисленных подругах, досматривающих третьи сны за
соседними холмами и перелесками, о банках с джемом в кладовке, о славных, увы, уже прошлых летних днях, проведенных с друзьями за ежевичным ликёром, добрым Залесским пивом и вяленой ужатиной, о том, что молодость вот-вот пролетит, и пора, верно, уже остепениться, завести постоянную подругу и
детишек, как большинство товарищей... О том, что, наверное, даже такие крупные существа как Лоси, Медведи и Люди, наверняка не всегда могут засыпать спокойно из-за каких-нибудь им одним известных расстройств. Комары их уж точно донимают. Лосей и Медведей кусают только в губы, а каково Человеку, тот
почти что вовсе без шерсти бродит. Вообще решительно неясно, как это громоздкое, но не слишком сильное существо умудряется выживать? Насколько Ежик знал, даже на охоту они выбираются часто в зюзю пьяные, и с голоду не вымирают только благодаря своим чрезвычайно мощным винтовкам с оптическими
прицелами. Это оружие истинных хищников, неотразимое и беспощадное, да к тому же позволяющее делать по десять выстрелов подряд. Так ведь Кабанов и Оленей уже почти нет, раз сам Волк переходит на Лягушек и уж совсем невкусных и очень проворных Ящериц. А когда и вовсе их не будет? Тогда наверняка
повымирают. Ведь куда им Ящерицу взять...
Стоп! Чье это тело с грузным шлепком хлопнулось на край поляны? Несмотря на непроглядную темень, на дальнем краю полянки Ежик отчетливо рассмотрел блестящую спину Лягушки. Неподвижно постояв на месте с минуту, Лягушка энергично бросила свое
сильное тело почти что на Ежика, оказавшись, таким образом, прямо перед дулом ружья. Это был молодой, но крупный самец, с мощными мясистыми задними ногами. Добыча богатая, но Ежик не спешил.
Лягушки редко прыгают поодиночке. А если выстрелить сейчас, за другой идти надо будет далеко...
Лягух тем временем важно и совершенно неподвижно восседал рядом с пнем, изредка чуть раздувая белесые пятнистые щёки. Расчёт удался в полной мере — совсем недалеко зашуршала трава, и рядышком с первым с тем же глухим шлепком приземлился второй Лягух. Больше прежнего.
Вот теперь
следовало начинать. Утопить один спуск, взвезти курок, мягко освободить спуск. То же самое с другой парой. Надежный старый механизм выполнил все эти процедуры без малейшего звука.
Стрелять надо очень быстрым дуплетом, но точно — Лягушки крепки на рану и почти нечувствительны к боли.
Набрать в легкие воздуха и... Краем, буквально, кончиком уха Ежик услышал, как кто-то очень мягко спрыгнул с дерева в нескольких шагах от него. Липкая холодная жуть обильно потекла за шиворот плаща, заставляя тело идти гусиной кожей. Трудно с чем-то спутать эти мягкие, лишь немногим слышные шаги.
Сколько раз он слышал их под окнами своей норки, и каждый раз подолгу не мог спать. Что тут поделаешь? Можно бы выпалить из обоих стволов, может какой толк и вышел бы... Да только разве тут успеешь? Рысь (а это был именно он) бьет на малейший звук, а тут даже легкое шуршание листьев выдаст его с
головой. И Ежик продолжал молча лежать.
Шагов больше не было слышно, но один Лягух, не двигаясь с места, вруг задергал задними лапами, тщетно пытаясь оттолкнуться от земли. Другой сначала не понял суть поведения товарища, но затем, встревожившись, собрался, было прыгнуть. Не успел,
конечно. Еще в полете что-то его оборвало — и на землю он хлопнулся уже неподвижным. Стоит ли говорить, что при этом никаких посторонних звуков Ежик не услышал? Зато под лопаткой второго Лягуха успел рассмотреть плоскую рукоять метательного ножа.
Сам Рысь по-прежнему не показывался.
Кажется, Ежика он все же не разглядел, но догадывался, что такое чудесное для ночного промысла место мог облюбовать не только он сам. Поэтому он и не спешил, в отличие от Лягушек, выбираться на открытую со всех сторон поляну.
Ежик же решил выждать, когда Рысь заберет свою добычу, и
раньше с места не двигаться.
Так прошло не меньше получаса — можно представить, скольких лет жизни стоили они нашему Ежику. Когда на небе уже стало проясняться, Ежик заметил, что Лягушек на поляне вдруг не стало. Нет, он ни на секунду не закрывал глаз (куда уж тут) — просто оба покойных
Лягуха взяли да исчезли. «Хренов Копперфильд...» — мысленно Ежик крепко выругался. Чего обычно не делал никогда. «Жрал бы уже, чего мучить-то?!» Рысь забрал добычу, но не уходил — Ежик остро чувствовал его присутствие. А тот, скорей всего, чувствовал его, Ежика, страх. И конечно, не бросит верную
добычу. И наплюёт и на ружейце, и на колючую шкурку... Ежик собрался для последнего рывка. Удирать он, естественно, и не думал — от Рыся и Зайцы редко-редко уходят. А после умирают от инфаркта... Где враг, Ежик знать не мог и решил выстрелить с обоих стволов уж куда придется, интуитивно. К тому
моменту нож будет торчать в шее или в боку, уж это точно. Важно найти силы нажать на спуск...
Ежик был на удивление спокоен. Он пожил немало, пива попил, на солнышке повалялся — чего жалеть? А эти, с кисточками на ушах, должны знать, как умеют умирать Ежи. Может, удастся ранить хищника,
может, и смертельно. Картечью с двух стволов — не шутка...
Громкий треск в кустах совсем неподалеку оторвал его от мрачных мыслей. Еще мгновение — и прямо там, где только что лежал первый Лягух, в мох впечаталось огромное копыто. Это был Лось! Копыто было исцарапано, стоптано, но Ежик
вполне был готов его целовать. Рысь же как-то сразу перестал ощущаться — тот, верно, досадливо сплюнул под ноги и поплёлся восвояси. Нельзя же нормально охотиться, когда рядом разгуливает туша в полтонны весом!
Еще пару десятков минут высидев в убежище, Ежик рискнул выбраться. Рыся не
было. Лось стоял возле орешника и лениво собирал созревающие орехи широкими губами. Он казался выше деревьев, его худые ноги уходили высоко вверх, так высоко, что у Ежика закружилась голова. Лось заметил Ежика и величественно кивнул ему головой в знак приветствия. Ежик как умел раскланялся и на
ватных ногах побрел к норке. По дороге, в конце которой его ждал чай со сливовым вареньем, рюмка крыжовникового ликера и, наконец, теплая кровать, он принял одно из важнейших в жизни решений — завтра же следует вспомнить-таки, как звать ту светленькую из Глухой Балки...
Как-то раз Паустовский и ежик ходили ночью на высокий берег Оки смотреть грома и слушать молнии.
Когда отгремело и отсверкало, ветер прогнал облака и в небе засверкали Стожары, а за окоемом уже занялся нежный рассвет.
— На Оке Стожарами называют
созвездие Плеяды, а окоемом — горизонт, — объяснил Паустовский.
Ежик только сглотнул, восторженно глядя вверх. Он не умел находить слова.
— Ну как? — спросил Паустовский.
— Мне кажется, это имеет прямое отношение к Богу, — ответил ежик.
— Все
на свете имеет прямое отношение к Богу, — усмехнулся Паустовский.
— Да. Но вот это отношение такое прямое-прямое, что прямо звенит, — и ежик жестом скрипача подергал невидимую струну в воздухе.
С тех пор, каждый раз, слушая рассуждения людей о Боге, Паустовский вспоминал
вздернутую мордочку ежика и его лапку, трогающую невидимую натянутую струну, уходящую в небо.
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
